Модеста Миньон - де Бальзак Оноре. Страница 36

Каналис, в высшей степени заинтересованный в столь выгодном браке, решил ничем не пренебречь ради победы над Лабриером, но все же поступать так, чтобы его нельзя было упрекнуть в нарушении законов дружбы. Поэт подумал, что сильнее всего можно унизить вздыхателя в глазах девушки, показав ей любимого в положении подчиненного, а потому самым невинным образом предложил Эрнесту поселиться вместе с ним, наняв в Ингувиле загородный домик, где они могли бы прожить месяц под предлогом расстроенного здоровья поэта. Лабриер согласился, не найдя в первую минуту ничего неестественного в таком предложении, и Каналис тотчас же стал хлопотать об отъезде, взяв на себя все связанные с путешествием расходы. Он отправил своего слугу в Гавр, приказав ему обратиться к г-ну Латурнелю для приискания загородного дома в Ингувиле, в надежде, что нотариус разболтает об этом семейству Миньон. Нетрудно догадаться, что оба Каналиса подробно обсуждали это приключение, и благодаря пространным рассказам Эрнеста его соперник получил тысячи всевозможных сведений. Камердинер, посвященный в намерения своего господина, выполнил приказания превосходно. Он протрубил по всему Гавру о приезде великого поэта, которому врачи предписали морские ванны для восстановления сил, подорванных двойной деятельностью — на поприще политики и литературы. Великий человек пожелал снять дом во столько-то комнат, так как везет с собой секретаря, повара, двух слуг и кучера, не считая своего камердинера, г-на Жермена Бонне. Коляска, выбранная поэтом и взятая им напрокат на один месяц, была достаточно красива и могла служить для прогулок. Жермен нанял в окрестностях Гавра двух лошадей, ходивших и в упряжке и под седлом, так как барон и его секретарь любят верховую езду. Осматривая загородные дома вместе с низеньким Латурнелем, Жермен особенно упирал на секретаря и даже отказался от двух дач под тем предлогом, что для г-на де Лабриера в них нет подходящих комнат.

— Барон Каналис, — говорил лакей, — относится к своему секретарю, как к лучшему другу. Он дал бы мне нагоняй, если бы я не заботился о господине де Лабриере так же, как о самом бароне. Да к тому же господин де Лабриер занимает должность докладчика в высшей счетной палате.

Жермен появлялся всюду не иначе как в черном суконном костюме, в блестящих сапогах и чистых перчатках, одеждой и манерами подражая своему барину. Посудите сами, какое впечатление он произвел и какое представление о поэте создалось на основании такого образца. Слуга умного человека в конце концов умнеет и сам, так как ум его господина не может не повлиять на него. Жермен не шаржировал своей роли, держал себя просто, добродушно, как это и внушал ему Каналис. Бедный Лабриер не подозревал, какой вред наносили ему россказни Жермена, на какое унижение он добровольно согласился. До Модесты уже дошли окольными путями отголоски общественной молвы. Итак, Каналис вез с собой друга в качестве подчиненного, характер же Эрнеста не позволил ему вовремя увидеть свое ложное положение и изменить его. Задержка, которую проклинал Шарль Миньон, была вызвана тем, что Каналис велел написать свой герб на дверцах кареты и сделал несколько заказов портному — словом, поэт принял в расчет множество мелочей, которые могли произвести хоть малейшее впечатление на молодую девушку.

— Не беспокойтесь, — сказал на пятый день Латурнель Шарлю Миньону, — камердинер господина Каналиса закончил сегодня поиски: он снял у госпожи Амори в Санвике флигель с полной обстановкой за семьсот франков и написал своему хозяину, что тот может выезжать: все будет готово к его приезду. Следовательно, господа парижане будут здесь в воскресенье. Кроме того, я получил письмо от Бутши; оно коротенькое, я прочту его вслух: «Дорогой патрон, не могу вернуться раньше воскресенья. Мне надо собрать за это время кое-какие сведения, чрезвычайно важные для счастья одной особы, в которой вы принимаете участие».

Известие о приезде обоих молодых людей не рассеяло грусти Модесты. Сознание своего унижения и стыд угнетали ее, к тому же она вовсе не была так кокетлива, как это думал отец. Существует прелестное и дозволенное кокетство — кокетство души, которое можно назвать внимательностью в любви. Браня дочь, Шарль Миньон не понял различия между желанием нравиться и рассудочной любовью, между жаждой любви и расчетом. Как настоящий полковник времен Империи, он усмотрел в этой наскоро прочитанной переписке лишь стремление девушки броситься на шею поэту. Но письма, пропущенные здесь во избежание длиннот, привели бы в восхищение более тонкого психолога своей целомудренной и прелестной сдержанностью, сменившей благодаря перемене чувств, вполне естественной у женщины, задорный, легкомысленный тон первых писем Модесты. Но отец был прав в одном отношении. В последнем письме Модеста, увлеченная славой, благородством души и красотой мнимого Каналиса, говорила так, словно вопрос о браке был уже решен. Воспоминания об этом письме вызывали у Модесты жгучий стыд, и она находила слишком суровым и строгим своего отца, заставлявшего ее принимать недостойного человека, которому она раскрыла душу. Она расспросила Дюме о его свидании с поэтом; ловко заставила его рассказать о мельчайших подробностях этой встречи и вовсе не нашла Каналиса таким уж бесчеловечным, каким считал его лейтенант. Она улыбалась, думая об изящной папской шкатулке, в которой хранились письма тысячи трех женщин этого Дон-Жуана от литературы. Не раз она порывалась сказать отцу: «Не я одна писала ему: самые незаурядные женщины вплетают такие листки в лавровый венок поэта».

Характер Модесты сильно изменился за эту неделю. Такой удар, — а это был поистине удар для столь поэтической натуры, — пробудил в ней скрытую проницательность и хитрость, и теперь поклонники должны были встретить в ее лице опасного противника. Когда у девушки остывает сердце, голова ее начинает мыслить трезво. Становясь наблюдательной, она выносит свои суждения обо всем, высказывает их с живостью и в том шутливом тоне, который так прекрасно удался Шекспиру, создавшему в комедии «Много шума из ничего» образ Беатриче. Модесту охватило глубокое отвращение ко всем мужчинам, так как самые выдающиеся из них не оправдали ее надежд. В любви то, что женщина принимает за отвращение, есть не что иное, как здравый взгляд на вещи. Но когда дело касается чувств, женщина, в особенности девушка, не знает середины: если она не восхищается, то презирает. Испытав невообразимые муки, Модеста, естественно, облеклась в доспехи, на которых, как она говорила, было начертано слово «презрение». Отныне она могла присутствовать как посторонний зритель на представлении, которое называла «водевилем женихов», хотя играла в нем роль героини. Прежде всего она решила постоянно унижать г-на де Лабриера.

— Модеста спасена, — сказала, улыбаясь, г-жа Миньон мужу. — Она хочет отомстить ложному Каналису, попытавшись полюбить настоящего.

Таков был действительно план Модесты, план весьма обычный, и даже мать, которой она поверила свои горести, посоветовала ей выказывать г-ну Лабриеру только самую высокомерную любезность.

— Приедут два вздыхателя, — сказала г-жа Латурнель в субботу вечером. — Они даже не подозревают, сколько шпионов будет следовать за ними по пятам. Нас восемь человек, и все мы будем наблюдать за ними.

— Почему «два вздыхателя», милый друг? — воскликнул низенький Латурнель. — Их будет трое. Гобенхейм еще не пришел, и я могу говорить откровенно.

Модеста и все остальные посмотрели на низенького нотариуса.

— К числу искателей руки Модесты присоединится третий поклонник.

— Вот как? — удивился Шарль Миньон.

— И поклонник этот, — напыщенно продолжал нотариус, — не кто иной, как его светлость герцог д'Эрувиль, маркиз де Сен-Сэвер, герцог де Ниврон, граф де Байе, виконт д'Эссиньи, обер-шталмейстер и пэр Франции, кавалер ордена Шпоры и Золотого руна, испанский гранд и сын последнего правителя Нормандии. Он видел Модесту, когда приезжал в Гавр и гостил у Вилькенов, и еще тогда жалел, по словам его нотариуса, приехавшего вчера из Байе, что она недостаточно богата. Ведь по возвращении во Францию отец герцога оказался владельцем одного только замка д'Эрувиль, украшенного присутствием незамужней сестры. Молодому герцогу тридцать три года. Мне поручено сообщить все это вам, граф, — сказал нотариус, почтительно обращаясь к полковнику.