Модеста Миньон - де Бальзак Оноре. Страница 5

Когда Дюме сказал Эксюперу: «Подойдите сюда, молодой человек», — она подняла голову от вышивания, но, увидев, что они вполголоса разговаривают в углу гостиной, решила, что речь идет о каком-то поручении в Париж. Затем Модеста посмотрела на сидевших вокруг нее гостей и, удивленная их молчанием, воскликнула самым естественным образом:

— Почему же вы не играете? — и она указала на зеленый стол, который рослая г-жа Латурнель торжественно именовала «алтарем».

— Что ж, давайте сыграем, — предложил Дюме, только что отославший куда-то юного Эксюпера.

— Пожалуйте сюда, Бутша, — скомандовала г-жа Латурнель и усадила старшего клерка в самый угол, отгородив его столом от г-жи Миньон и Модесты.

— А ты садись здесь! — сказал Дюме своей супруге, взглядом приказав ей не отходить от него.

Госпожа Дюме, тридцатишестилетняя миловидная американка, смахнула украдкой слезу, она обожала Модесту и со страхом ждала неминуемой катастрофы.

— Вы что-то невеселы сегодня, — заметила Модеста.

— Мы играем, — ответил Гобенхейм, тасуя карты.

Эта загадочная сцена несомненно приобретет еще больший интерес, когда читатель уяснит себе отношение Дюме к Модесте. Наше отступление будет по необходимости кратким, а следовательно, и сухим; пусть читатель не посетует, ибо это вызвано желанием автора поскорее покончить с первым эпизодом и вместе с тем рассказать о том главном, что лежит в основе каждой человеческой драмы.

Дюме (Анн-Франсуа-Бернар) родился в городе Ванн и в 1799 году поступил солдатом в Итальянскую армию. Отец Бернара Дюме, председательствовавший в революционном трибунале, отличался такой энергией, что после девятого термидора [7] погиб на гильотине, и сыну этого довольно посредственного адвоката стало невозможно оставаться дольше в родных местах. Похоронив мать, умершую от горя, Дюме распродал свое имущество и в возрасте двадцати двух лет отправился в Италию, как раз в тот момент, когда наши войска терпели там поражение. Он встретился в департаменте Вар с молодым человеком, который по тем же самым причинам устремился на поиски славы, благоразумно полагая, что поле сражения менее опасно для него, чем Прованс. Шарль Миньон был последним отпрыском семьи, один из родоначальников которой, кардинал Миньон, облагодетельствовал Париж, проложив улицу и выстроив дворец. Отец Шарля, человек весьма ловкий, пожелал спасти от молний революции Лабасти — свое прекрасное родовое поместье в Контa. Как все трусливые люди в те времена, граф де Лабасти, превратившись в гражданина Миньона, счел более благоразумным рубить чужие головы, чем подставлять свою. Этот новоявленный террорист исчез девятого термидора, и фамилия его была занесена в список эмигрантов. Графство де Лабасти было продано, опозоренные крепостные башни снесены. В конце концов гражданин Миньон, обнаруженный в округе Оранж, был убит вместе с женой и детьми; уцелел один лишь Шарль Миньон, которого отец отправил в департамент Верхних Альп, чтобы подыскать там надежное убежище для всей семьи. Сраженный ужасной вестью, Шарль решил переждать бурю в селении, расположенном в долине у подножия горы Жаневр. Он прожил там до 1799 года на несколько луидоров, которые при отъезде дал ему отец. Наконец в возрасте двадцати трех лет, не имея иного достояния, кроме представительной осанки и южной красоты, достигающей иногда совершенства, воплощенного в Антиное, прославленном любимце Адриана, Шарль решил, как и многие другие, попытать счастья на поле брани, приняв за призвание свою чисто провансальскую отвагу. Он встретился с бретонцем Дюме по пути в Ниццу — место сбора новобранцев. Вскоре они стали друзьями, чему немало способствовали сходство их судьбы и противоположность характеров; наши воины пили ключевую воду из одной кружки и делили пополам последний сухарь; мир, последовавший за битвой при Маренго [8], застал их обоих в чине сержантов.

Когда началась новая кампания, Шарль Миньон добился перевода в кавалерию и потерял из виду своего товарища. В 1812 году последний представитель семейства Миньон де Лабасти был кавалером ордена Почетного легиона и помощником командира кавалерийского полка. Он уже начинал надеяться, что император возвратит ему титул графа де Лабасти и пожалует чин полковника, когда, захваченный в плен русскими, был отправлен в числе многих других в Сибирь. Он совершил это путешествие вместе с безвестным лейтенантом, в котором без труда узнал своего друга Дюме, храбреца, не имевшего, однако, ни единой медали на груди, несчастного, как и все эти сотни тысяч пехотинцев, толпы безыменных людей, послужившие Наполеону основой для его империи. В Сибири, томясь от безделья, подполковник стал обучать арифметике и письму бретонца, которому старик Дюме счел излишним дать образование. Шарль скоро убедился, что у его товарища по странствиям золотое сердце, и поверил ему свои печали и свои минувшие радости. Сыну Прованса в конце концов выпала счастливая карта, которая рано или поздно приходит всем красавцам. В 1804 году во Франкфурте-на-Майне в него до безумия влюбилась единственная дочь банкира Валленрода Беттина, и Шарль с восторгом женился на ней, тем паче что она была богата и считалась одной из первых красавиц в городе, а сам он в ту пору был всего-навсего лейтенантом, и единственное его богатство заключалось в весьма неверном будущем, как и у всех военных в те времена. Старик Валленрод, представитель угасающего рода немецких баронов (банкиры всегда бывают баронами), пришел в восторг от того, что блестящий лейтенант — единственный потомок рода Миньон де Лабасти, и одобрил выбор белокурой Беттины, которую художник — во Франкфурте тогда имелся таковой — изобразил в виде аллегорического образа Германии. Заранее называя своих будущих внуков графами де Лабасти-Валленрод, банкир поместил во французские бумаги сумму, достаточную для того, чтобы дочь его получала тридцать тысяч франков годового дохода. Выплата приданого ввиду его сравнительно небольших размеров не нанесла сколько-нибудь значительного ущерба банкирскому дому Валленрода. Империя, верная обычной политике должников, весьма неаккуратно выплачивала проценты, и Шарль был несколько испуган подобным помещением капитала, ибо он не верил так слепо, как барон, в императорского орла. Такие душевные движения, как вера или восхищение, а последнее есть не что иное, как скоропреходящая вера, редко возникают в непосредственной близости к кумиру. Машинист не доверяет локомотиву, которым восхищается путешественник, а офицеры до известной степени были машинистами наполеоновского паровоза, если только не служили для него топливом. Барон де Валленрод-Тушталь-Бартенштильд обещал помогать молодой чете. Шарль любил Беттину Валленрод так же горячо, как и она его, а этим все сказано: когда провансалец увлечется, чувства его не знают предела. И как было ему не обожать эту блондинку, точно сошедшую с картины Альбрехта Дюрера [9] и обладавшую не только ангельским характером, но и состоянием, известным во Франкфурте? У Шарля родилось четверо детей, но к тому времени, когда он изливал свое горе бретонцу, стались в живых только две дочери. Не зная этих двух девочек, Дюме всей душой полюбил их, безотчетно повинуясь тому чувству, в силу которого солдат как бы становится отцом любого ребенка и которое так хорошо изображал Шарле. Старшая девочка, по имени Беттина-Каролина, родилась в 1805 году, вторая — Мария-Модеста — в 1808 году. Несчастный подполковник, не имевший известия о дорогих для него существах, вернулся домой в 1814 году, пройдя пешком вместе с лейтенантом всю Россию и Пруссию. Два друга, для которых не существовало более различия в чинах, добрались до Франкфурта как раз в тот день, когда Наполеон высадился в Каннах. Шарль нашел жену во Франкфурте, но она носила траур, так как потеряла отца, который обожал ее и хотел видеть ее улыбку даже у своего смертного одра. Старик Валленрод не пережил разгрома Империи. В семьдесят два года он затеял спекуляции с хлопком, слепо веря в гений Наполеона и не ведая того, что события часто возносят гения, но еще чаще превращают его в свою игрушку. Последний из Валленродов, из подлинных Валленродов-Тушталь-Бартенштильдов, закупил почти столько же тюков хлопка, сколько потерял император людей во время своей знаменитой «французской кампании» [10]. Стараясь смягчить горе Беттины, пугавшее его, барон Валленрод, настоящий отец, такой же, как и старик Горио, сказал ей: