Проклятое дитя - де Бальзак Оноре. Страница 19

Излив в бесхитростной песенке заветную мечту, Этьен обратил взор к морю и долго смотрел на него, говоря себе: «Вот моя нареченная, вот единственная моя любовь».

Потом он запел другую песенку:

И он все повторял эту арию, в которой робкий юноша, осмелев в часы одиноких грез, говорит о своей любви. Сколько мечтательности было в этой плавной мелодии. Она обрывалась, звучала вновь, стихала и опять неслась вдаль и наконец замерла в последних переливах голоса, подобных отзвукам умолкнувшего колокола. И вдруг послышался другой голос, как будто запела сирена морская; незнакомый Этьену женский голос повторил мелодию, которую он только что пел, но голос звучал неуверенно, словно этой женщине впервые открылась прелесть музыки; юноша распознал в этом пении первый лепет сердца, родившегося для поэзии музыкальных аккордов. Долгие занятия пением научили Этьена понимать язык музыки, в которой душа может выразить свои чувства так же свободно, как и словами, и теперь он сразу угадал в нерешительных модуляциях голоса застенчивость и удивление певицы. С каким благоговейным вниманием, с каким изящным восхищением она слушала его! Вечер был необыкновенно тихий, малейший звук разносился далеко, и Этьен вздрогнул, явственно услышав шорох развевающихся складок платья; еще так недавно жестокие волнения души, потрясенной ужасом, едва не привели его к смерти, а сейчас он был объят столь же сладостным чувством, как в те минуты, когда ждал появления матери.

— Ну довольно, Габриелла, довольно, дитя мое! — послышался голос Бовулуара. — Ведь я запретил тебе гулять у моря после заката солнца. Иди домой, дочка!

«Габриелла! — подумал Этьен. — Красивое имя».

Вскоре пришел Бовулуар, и появление его вывело Этьена из задумчивости, похожей на мечтания. Уже поднималась луна.

— Монсеньер, — сказал лекарь, — вы сегодня так и не выходили из дому? Это неблагоразумно!

— А мне, значит, можно гулять у моря после заката солнца? — ответил вопросом Этьен.

Лукавый намек, скрывавшийся в этих словах, свидетельствовал о первом желании, которое возникло у юноши. Старик Бовулуар улыбнулся.

— У тебя есть дочь, Бовулуар?

— Да, монсеньер. Габриелла — дорогое мое дитя, утешение старости моей. Монсеньер герцог, ваш преславный отец, строжайшим образом повелел мне быть возле вас неотлучно, охраняя ваше драгоценное здоровье, и я теперь уже не могу навещать свою дочь в Форкалье, где она находилась. Пришлось мне, к великому моему сожалению, привезти ее сюда, и, чтобы укрыть ее от посторонних глаз, я поселил ее в том домике, где вы прежде жили, монсеньер. Она такая хрупкая, и я так боюсь за нее! Для нее все опасно, даже слишком сильное волнение. Поэтому я не учил ее ничему, боялся убить ее ученостью.

— И она ровно ничего не знает?

— Габриелла — прекрасная хозяйка, но жила она, можно сказать, растительной жизнью. Неведение, монсеньер, — святое дело, так же как познания. Ничего не знать или знать много — вот два способа существовать, и то и другое сохраняет жизнь: вас спасла от смерти наука, для моей дочери спасительно невежество. Хорошо укрывшиеся жемчужные раковины не попадают в руки искателей жемчуга и живут счастливо. Мою Габриеллу можно сравнить с жемчужинкой, — у нее и цвет лица жемчужный, и душа светлая, а домик в Форкалье до сих пор служил ей раковиной.

— Пойдем со мной, — сказал Этьен, закутываясь в плащ, — мне хочется прогуляться к морю. Вечер теплый.

Бовулуар и его молодой господин шли молча, пока не увидели луч света, пробивавшийся сквозь неплотно затворенные ставни рыбачьей хижины и золотой дорожкой протянувшийся по морю.

— Не могу и передать, какое впечатление производит на меня полоса света, отражающаяся в море, — сказал лекарю робкий наследник герцога д'Эрувиля. — А как часто я смотрел вон на то окно, пока не угасал в нем свет! — добавил он, указывая на окно опочивальни покойной своей матери.

— Как ни слаба здоровьем Габриелла, — весело отозвался Бовулуар, — а пожалуй, и ей можно сегодня прогуляться с нами. Вечер в самом деле теплый, в воздухе нет сырости. Я схожу за ней. Но будьте осторожны, монсеньер.

По робости характера Этьен не предложил Бовулуару пойти вместе с ним в рыбачий домик; к тому же на него нашло какое-то оцепенение, в которое погружает человека прилив чувств и ощущений, возникающих на заре любви. Бовулуар ушел, Этьену стало как-то свободнее, и он воскликнул, глядя на море, освещенное луною:

— Океан проник и в мою душу!

При виде живой статуэтки, озаренной серебристым лунным сиянием, сердце Этьена заколотилось, но это не было болезненным сердцебиением.

— Дитя мое, — сказал дочери Бовулуар, — вот монсеньер д'Эрувиль.

Ах, как в эту минуту Этьен хотел бы обладать таким же исполинским ростом, как его отец, как жаждал он показаться силачом, а не заморышем! Множество тщеславных желаний, свойственных влюбленному мужчине, как шипы, вонзились ему в сердце, и он замкнулся в мрачном молчании, впервые почувствовав, как велики его недостатки. Девушка поздоровалась с ним, Этьен от смущения ответил лишь неловким поклоном, прогуливаясь по берегу моря, не отходил от Бовулуара и сначала разговаривал только с ним; однако Габриелла держала себя так робко и почтительно, что он осмелел и даже решился заговорить с нею. Недавний эпизод с пением Габриеллы был делом случая, — Бовулуар ничего не стал бы подстраивать, он полагал, что между юношей и девушкой, которые выросли в одиночестве и сохранили чистоту сердца, любовь возникнет без всяких хитростей. А попытка Габриеллы вторить пению Этьена дала им тему для разговора. Во время прогулки Этьен почувствовал какую-то необыкновенную легкость собственного тела, — ощущение, которое испытывают все люди в миг зарождения первой любви, когда у влюбленного источник его жизни вдруг переносится в другое существо. Он предложил Габриелле учить ее пению. Бедный мальчик был счастлив, что эта девушка увидит в нем какое-то преимущество перед другими людьми; он вздрогнул от радости, когда она согласилась брать у него уроки. В эту минуту лунный свет падал прямо на Габриеллу, и тут Этьен увидел, что у нее есть смутное сходство с покойной его матерью. Дочь Бовулуара была такая же тоненькая и изящная, как Жанна де Сен-Савен; так же, как у герцогини, болезненность и грусть наделяли ее какой-то таинственной прелестью. Ее отличало врожденное благородство, свойственное высоким душам, в которых все прекрасно, потому что все в них естественно. Но ведь в жилах Габриеллы текла и кровь Прекрасной Римлянки, хотя бы и во втором поколении, — у этой целомудренной девочки было сердце пылкой куртизанки; вот почему взгляд ее, казалось, горел восторгом страсти, меж тем как чело окружал ореол небесной чистоты; от нее как будто исходило сияние, но движения полны были томной неги. Бовулуар затрепетал, усмотрев в ее наружности явление, которое ныне называли бы фосфоресценцией мысли, — лекарь смотрел на него со страхом, как на предвестника смерти. Этьен заметил, как мило девушка вытягивает шейку и озирается вокруг, словно робкая пташка. Габриелла пряталась за отца, но явно желала хорошенько рассмотреть Этьена, в глазах ее сквозило любопытство и удовольствие, взгляд был и благосклонный и смелый. Этьен не казался ей чахлым, а только хрупким, она находила в нем столько общего с нею самой, что нисколько не боялась этого сюзерена; ей все нравилось в нем: его бледность, его красивые руки, страдальческая улыбка, кудрявые волосы, рассыпавшиеся локонами по широкому кружевному воротнику, благородный лоб, прорезанный ранними морщинками, противоположные друг другу черты роскоши и убожества, могущества и слабости. И разве он не вызывал в ней материнского чувства, желания взять его под свое покровительство, зачатки которого всегда несет в себе любовь? И у Габриеллы и у Этьена с необычайной силой вдруг забурлили новые мысли, новые чувства, у обоих ширилась душа; и тот и другой были как будто поражены изумлением, и оба молчали, — чем глубже чувства, тем меньше изливаются они в красноречивых словах. Долгая любовь всегда начинается с мечтательной задумчивости. Быть может, и следовало, чтобы первая встреча этой девушки и этого юноши совершилась при мягком лунном свете, иначе их ослепил бы внезапно вспыхнувший огонь любви, так и следовало им повстречаться на берегу моря, ставшего для них символом беспредельности их чувства. Расстались они, переполненные мыслями об этой встрече, и каждый боялся, что не понравился спутнику.