Сельский врач - де Бальзак Оноре. Страница 3

— Прошу прощенья, сударь, приютские. За каждого мне всякий месяц дают по три франка и по фунту мыла.

— Полноте, матушка, они вам наверняка обходятся раза в два дороже!

— Об этом нам и господин Бенаси толкует, да ежели другие берут детей за ту же цену, то нам и подавно приходится. Думаете, легко заполучить детей? Все пороги обобьешь сначала. Считайте, что молоком мы их поим даром, да ведь оно и нам почти ничего не стоит. Ну, а ведь три франка, сударь, — деньги. Вот тебе пятнадцать франков словно с неба упали, не считая пяти фунтов мыла. А как бьешься в наших краях, покуда заработаешь десять су в день!

— У вас есть своя земля? — спросил Женеста.

— Нет, сударь. Была земля, пока жив был покойник, а как умер, такая нужда забрала, что пришлось продать.

— Да как же вы умудряетесь, не задолжав, дотянуть до конца года? — удивился Женеста. — Ведь вы за эти гроши и стираете на детей, и кормите их, и присматриваете за ними.

— То-то и есть, господин хороший, — подтвердила она, продолжая причесывать золотушного малыша, — Без долгов до нового года не дотянешь. Да, сами видите, господь помогает. У меня две коровы. Летом, в жатву, мы с дочкой подбираем колосья; зимой ходим в лес за валежником, по вечерам прядем. Только вот, не дай бог еще такой зимы, как в прошлом году. Семьдесят пять франков мельнику за муку задолжала. К счастью, мельник-то арендатор господина Бенаси... Господин Бенаси — вот кто друг бедняку! Долгов он еще ни с кого не требовал и с нас наверняка не начнет. К тому же корова у нас отелилась, чуть полегче будет обернуться.

Четверо сирот, которые видели любовь и заботу только от этой старой крестьянки, покончили со сливами. Они воспользовались тем, что их приемная мать, разговаривая, не сводит глаз с офицера, и сомкнутым строем собрались еще разок сбить щеколду с двери в чулан, где хранились сливы. Их подстрекало ребяческое необузданное желание полакомиться. Шли они не так, как идут на приступ французские солдаты, а молчаливо, как немцы.

— Вот ведь сорванцы! Да угомонитесь вы или нет?

Старуха встала, схватила самого рослого, шлепнула его и вытолкала за дверь; он и не подумал заплакать, остальные же притихли.

— Трудно вам с ними приходится!..

— Да нет, сударь, ведь они несмышленые: почуяли сливы, а не доглядишь за ними — мигом объедятся.

— Любите вы их?

При этом вопросе старуха подняла голову, с усмешкой взглянула на офицера и ответила:

— Как же не любить! Троих уж вернула, — прибавила она со вздохом, — живут-то они у меня только до шести лет.

— А свой-то у вас есть?

— Схоронила.

— Да сколько вам лет? — спросил Женеста, чтобы сгладить впечатление от вопроса.

— Тридцать восемь, сударь. Вот на Иванов день минет два года, как муж у меня умер.

Она наконец одела золотушного малыша, и он, казалось, поблагодарил ее тусклым, но любящим взглядом.

«Вся ее жизнь — самоотверженность и труд», — подумал Женеста.

Под этой кровлей, достойной яслей, где родился Иисус Христос, женщина, не унывая, несла самые тяжелые материнские обязанности. Какие сердца погребены в глубочайшем забвенье! Какое богатство и какая нищета! Солдат лучше других оценит величие в деревянных башмаках, Евангелие в отрепьях. В иных местах найдешь книгу Священного писания, переплетенную в муар, шелк, атлас, с разъясненным, дополненным, комментированным текстом, а тут поистине был воплощен самый дух Священного писания. Как не уверовать в высшие предначертания провидения, глядя на женщину, которая, став матерью брошенным детям, как стал человеком Христос, подбирала колосья, мучилась, должала, обсчитывала себя и не желала признаваться, что нищает, выполняя долг материнства. При взгляде на эту женщину нельзя было не признать, что есть какое-то родство между душами, творящими добро в этом мире, и духами небесными; потому-то офицер и смотрел на нее, покачивая головой.

— А что, господин Бенаси — хороший врач? — спросил он наконец.

— Не знаю, сударь, но он лечит бедняков даром.

— Да, видно, он добрый человек, — задумчиво заметил Женеста.

— Уж такой добрый, сударь! Недаром всякий у нас утром и вечером поминает его в своих молитвах.

— Вот это вам, матушка, — сказал Женеста, протягивая несколько монет. — А это детям, — продолжал он, прибавляя экю. — Далеко ли до дома господина Бенаси? — спросил он, вскочив на коня.

— Нет, что вы, одно лье, не больше.

Офицер уехал в полной уверенности, что ему придется проехать еще самое малое два лье. Однако вскоре сквозь деревья замелькали дома у околицы, а потом показались деревенские кровли, теснившиеся вокруг высокой конической колокольни, — на солнце сверкали жестяные полосы, скрепляющие по углам ее шиферную крышу. В таких крышах есть что-то самобытное, они свидетельствуют о том, что близка граница Савойи, где их встречаешь на каждом шагу. Долина здесь расширяется. Уютные домики, разбросанные по небольшой равнине и вдоль реки, придают много прелести хорошо возделанной местности, — со всех сторон ее обступили горы, и кажется, будто выбраться отсюда невозможно. Не доехав до селения, расположенного по южному склону плоскогорья, Женеста осадил лошадь в вязовой аллее перед целой оравой мальчишек и спросил, где дом господина Бенаси. Дети стали переглядываться и рассматривать незнакомца — так изучают они все, что впервые попадается им на глаза: сколько любопытства в каждом лице, сколько разнообразных мыслей! Немного погодя самый шустрый босоногий мальчишка, с живыми, озорными глазами, повторил за офицером, по привычке, свойственной детям:

— Дом господина Бенаси, сударь? — И добавил: — Сейчас проведу.

Он зашагал впереди лошади, то ли желая похвастаться, что указывает дорогу приезжему, то ли из детской услужливости, а быть может, просто повинуясь той настоятельной потребности в движении, которая в этом возрасте управляет и душой и телом. Женеста ехал по главной улице селения — улице каменистой, извилистой, окаймленной домами, — видно было, что ставили эти дома как кому заблагорассудится. Тут пристройка с печью вылезла прямо на середину дороги, там островерхий домишко выступил боком и чуть не загородил часть ее, а подальше горный ручеек изрыл ее канавками. Женеста увидел кровли, крытые потемневшей дранкой, еще больше крыш соломенных, несколько черепичных и семь-восемь шиферных — разумеется, над домами кюре, мирового судьи и местных богачей. Это была настоящая глушь, деревня как будто стояла на краю света, ни с чем не связанная, всему чуждая, точно жители ее составляли одну семью, оказавшуюся вне социального движения, с которым их соединяли лишь самые неприметные нити да сборщик податей.

Женеста проехал еще несколько шагов и увидел на горе широкую улицу, проходившую выше деревни. Очевидно, существовало старое и новое селение. И в самом деле, когда офицер пустил лошадь помедленнее, он рассмотрел в узком просвете прочно построенные дома, новые крыши которых пестрели над старой деревней. Из новых домов, с улицы, обсаженной молодыми деревьями, до него донеслось пение — так поет за работой ремесленный люд, — и слитный шум мастерских: глухое жужжание станков, визг напильников, стук молотов. Он заметил жидкий дымок, подымавшийся из труб над домашними очагами, дым погуще — над горнами тележника, слесаря, кузнеца. А за деревней, куда вел его проводник, Женеста увидел фермы, разбросанные тут и там, хорошо возделанные поля, ровные ряды насаждений — словом, уголок наподобие Бри, затерявшийся в глубокой складке земной коры; с первого взгляда нельзя было и подумать, что он существует между этим селением и заслонившими его горами. Тут мальчуган остановился и сказал:

— Вот его дом.

Офицер спрыгнул с коня и накинул повод на руку, затем, решив, что всякий труд заслуживает оплаты, вынул из кармана несколько су и протянул их мальчугану, который взял деньги, удивленно вытаращив глаза, не поблагодарил и остался поглядеть, что будет дальше.

«Цивилизация в этом крае развилась мало, уважение к труду велико, а нищенство еще сюда не проникло», — подумал Женеста.