Урсула Мируэ - де Бальзак Оноре. Страница 42

— Когда придет любовь, не до благоразумья, как сказал Лафонтен [173]. Но кто он такой, этот нотариус? В конце концов мало ли что... — полюбопытствовал Бонгран.

— Я, — ответил Гупиль, и мировой судья содрогнулся.

— Вы? — воскликнул он, не скрывая своего отвращения.

— Ваш покорный слуга, — ответил Гупиль, бросив на мирового судью желчный, дерзкий, ненавидящий взгляд.

— Хотите вы стать женой нотариуса, который запишет за вами сто тысяч приданого? — спросил Бонгран, входя в маленькую гостиную Портандюэров.

Урсула, сидевшая подле хозяйки, и Савиньен разом вздрогнули и посмотрели друг на друга: она с улыбкой, он — не смея выдать свое волнение.

— Я не вольна распоряжаться собой, — ответила Урсула, тайком от госпожи де Портандюэр протянув Савиньену руку.

— Потому-то я и отказал, не спросив вас.

— Но, девочка, мне кажется, что быть женой нотариуса не так уж плохо! — заметила старая дама.

— Я предпочитаю жить в бедности, но в покое, — ответила Урсула, — ведь по сравнению с нищетой, которая ожидала меня после смерти родителей, я купаюсь в роскоши. К тому же моя старая кормилица избавляет меня от множества забот, и я не стану менять милое моему сердцу настоящее на неведомое будущее.

Назавтра госпожа де Портандюэр и Урсула получили анонимные письма, вонзившие в их сердца ядовитое жало. В письме, адресованном старой даме, говорилось следующее:

А вот письмо, которое получила Урсула:

Урсула сожгла письмо, не сказав о нем Савиньену. Через два дня она получила новое послание:

Это письмо причинило Урсуле жестокую боль; девушка впервые узнала ревность, и чувство это произвело на ее тонкую и ранимую душу такое действие, что настоящее, будущее и даже прошлое начали представляться ей в черном свете. С той минуты, как она прочла роковое письмо, она словно окаменела; сидя в кресле доктора, глядя перед собой в одну точку, предавалась она горестным раздумьям. Радость жизни в единый миг сменилась в ее душе смертным холодом. Увы! хуже того: ее состояние напоминало ужасное пробуждение мертвых, восстающих из гроба, чтобы узнать, что Бога не существует, — пробуждение, описанное в шедевре чудного гения по имени Жан-Поль [175]. Четырежды тетушка Буживаль пыталась накормить Урсулу завтраком, и всякий раз девушка бессильно опускала руку, не в силах донести до рта кусочек хлеба. Тетушка Буживаль принималась журить Урсулу, но та только махала рукой и произносила ужасные слова: «Подите прочь!» столь же властно, сколь мягко звучали ее приказания прежде. Наблюдая за хозяйкой через стеклянную дверь в кухню, старая кормилица заметила, что лицо девушки то краснеет, то бледнеет — Урсулу бросало то в жар, то в холод. К четырем часам состояние ее ухудшилось; она каждую минуту вскакивала, чтобы посмотреть, не идет ли Савиньен, но Савиньен не показывался. Ревность и сомнения отнимают у любви всякую стыдливость. Урсула, которая до сих пор не позволяла себе ни единого движения, способного выдать ее страсть, надела шляпку, закуталась в шаль и собралась пойти навстречу Савиньену, но остатки целомудрия удержали ее. Она возвратилась в маленькую гостиную и дала волю слезам. Когда вечером на пороге показался кюре, несчастная кормилица кинулась к нему со словами:

— Ах, сударь, ума не приложу, что такое приключилось с барышней, она...

— Я знаю, — грустно перебил священник перепуганную кормилицу.

Аббат Шапрон поведал Урсуле новость, о которой она боялась спрашивать: госпожа де Портандюэр отправилась на обед в Рувр.

— А Савиньен?

— Он тоже.

Урсулу пробрал нервный озноб, заставивший аббата Шапрона содрогнуться, как если бы он прикоснулся к лейденской банке; сердце его болезненно сжалось.

— Так что сегодня мы не пойдем к ним, — сказал кюре, — да и вообще, дитя мое, вам больше не стоит туда ходить. Старая дама окажет вам такой прием, который может вас обидеть. Мы уже почти уговорили ее дать согласие на ваш брак с Савиньеном и не понимаем, что с ней произошло.

— Я готова ко всему и ничему не удивлюсь, — проникновенно сказала Урсула. — Единственное мое утешение — сознание, что я ничем не прогневила Господа.

— Пути господни неисповедимы, дорогая дочь моя, — сказал кюре. — Покоритесь воле Божией.

— Я не хотела бы обижать господина де Портандюэра несправедливыми подозрениями...

— Почему вы не называете его Савиньеном? — спросил кюре, заметивший в тоне Урсулы легкую досаду.

— Моего дорогого Савиньена, — поправилась она и заплакала. — Да, мой добрый друг, — продолжала она, всхлипывая, — какой-то голос и сейчас подсказывает мне, что не только род Савиньена, но и сердце его благородно. Ведь он не просто уверял, что любит меня одну, он доказал мне это своей бесконечной деликатностью, героически сдерживая свою пламенную страсть. Клянусь вам, что когда недавно я пожала Савиньену руку — это было, когда господин Бонгран заговорил про нотариуса, который хочет на мне жениться, — руки наши соприкоснулись впервые в жизни. Хоть он и послал мне в самом начале воздушный поцелуй из окна, затем его любовь всегда чтила самые строгие приличия; больше того, вам, читающему в моем сердце, но не ведающему того, что дозволено знать одним лишь ангелам, — так вот, вам я могу открыть, что любовь сделалась в душе моей основой многих добродетелей: она примирила меня с несчастьями, она, быть может, смягчила горечь непоправимой утраты, так что, нося траурные одежды, я почти весела душой. О! я согрешила. Да, любовь к Савиньену пересилила признательность к крестному, и Господь покарал меня. Как быть! я почитала себя женою Савиньена, я возгордилась, а Господь не прощает гордецам. Ведь вы сами говорили мне, что мы должны поступать только так, как угодно Господу.

Кюре не мог без волнения видеть, как слезы струятся по изможденному лицу девушки. Чем безмятежнее была ее жизнь до сих пор, тем горше было разочарование.