Утраченные иллюзии - де Бальзак Оноре. Страница 105

— Вот векселя, я буду премного вам обязан, если вы их возьмете, сударь! — сказал Люсьен, стоя перед развалившимся в кресле купцом.

— Вы и у меня кое-что взяли, сударь, — сказал Камюзо. — Я не забыл!

Тут Люсьен, наклонившись над самым ухом торговца шелками, так что тот слышал биение сердца униженного поэта, тихим голосом рассказал ему о положении Корали. В замыслы Камюзо не входило, чтобы Корали потерпела неудачу. Слушая Люсьена, Камюзо с усмешкой рассматривал подписи на векселях: будучи членом коммерческого суда, он знал положение книгопродавцев. Он дал Люсьену четыре с половиной тысячи франков и потребовал оговорить в передаточной надписи на векселе: Получено шелковыми товарами. Люсьен немедленно пошел к Бролару и, не скупясь, заплатил ему, чтобы обеспечить Корали полный успех. Бролар обещал наведаться в театр и явился на генеральную репетицию условиться, в каких местах пьесы его «римляне» должны будут во славу актрисы ударить в свои мясистые литавры. Оставшиеся деньги Люсьен отдал Корали, умолчав о своем посещении Камюзо; он успокоил тревоги Корали и Береники, не знавших, на какие средства вести хозяйство. Мартенвиль, один из лучших в ту пору знатоков театра, не раз приходил разучивать роль с Корали. Люсьен получил от нескольких сотрудников роялистских газет обещание напечатать благожелательные отзывы; он не предчувствовал несчастья. Канун выступления Корали был гибельным для него днем. Вышла книга д’Артеза. Главный редактор газеты Гектора Мерлена послал книгу на отзыв Люсьену, как наиболее ядовитому критику: роковою известностью мастера этого жанра он был обязан своим статьям о Натане. В редакции было полно народа, все сотрудники были в сборе. Мартенвиль пришел уточнить один пункт в общей полемике, поднятой роялистскими газетами против газет либеральных. Натан, Мерлен, все сотрудники «Ревей» обсуждали успех газеты Леона Жиро, выходившей два раза в неделю, — успех тем более опасный, что тон газеты был спокойный, благоразумный, умеренный. Зашел разговор о кружке в улице Катр-Ван, его называли Конвентом. Решено было, что роялистские газеты поведут систематическую и смертельную войну с этими опасными противниками, ибо они стали на деле осуществлять доктрину ^{172} той роковой секты, которая впоследствии низвергла Бурбонов, когда к ней, из чувства мелкой мстительности, присоединился самый видный из роялистских писателей. Д’Артез, монархические убеждения которого никому не были известны, подпал под отлучение, объявленное всем членам кружка, и стал первой жертвой. Книга его была обречена на растерзание согласно классической формуле. Люсьен отказался написать статью. Отказ его вызвал неистовую бурю среди главных членов роялистской партии, явившихся на это собрание. Люсьену прямо было сказано, что новообращенный должен поступиться своей волей, а если ему не угодно служить монархии и церкви, пусть он возвращается в свой прежний лагерь; Мерлен и Мартенвиль отвели Люсьена в сторону и дружески посоветовали ему действовать осмотрительно: Корали во власти либеральных газет, поклявшихся в ненависти к нему; защитить ее могут лишь роялистские и правительственные газеты. Первое выступление актрисы, без сомнения, подаст повод к жаркому спору в печати, и это принесет ей известность, о которой вздыхают женщины театрального мира.

— Вы ничего в этом не понимаете, — сказал ему Мартенвиль, — она три месяца будет играть под перекрестным огнем наших статей и летом, за три месяца гастролей в провинции, заработает тридцать тысяч франков. Из-за вашей щепетильности, которая вам мешает стать политическим деятелем и от которой вам следует избавиться, погибнет и Корали, и ваша будущность: вы лишите себя куска хлеба.

Люсьен оказался вынужденным выбирать между д’Артезом и Корали: его возлюбленная погибнет, если он не зарежет д’Артеза в крупной газете и в «Ревей». Бедный поэт воротился домой, мертвый душою; он сел подле камина в своей комнате и стал читать книгу д’Артеза, одну из самых замечательных книг в современной литературе. Он проливал слезы над ее страницами, он долго колебался и, наконец, написал издевательскую статью, — а он мастерски писал такие статьи; он обошелся с этой книгой, подобно детям, которые, поймав красивую птицу, мучают ее, ощипывая перья. Его жестокая насмешливость способна была нанести урон книге. Когда Люсьен стал перечитывать это прекрасное произведение, все добрые чувства в нем пробудились: в полночь он прошел пешком через весь Париж и, подойдя к дому д’Артеза, увидел в окне трепетный, целомудренный и неяркий свет. Как часто ему случалось смотреть на это освещенное окно с чувством восхищения перед благородным упорством поистине великого человека; он не находил в себе силы войти в дом и несколько минут неподвижно сидел на тумбе. Наконец, движимый добрым ангелом, он постучался; д’Артез читал, сидя у холодного камина.

— Что случилось? — спросил молодой писатель, увидев Люсьена и догадываясь, что только страшное несчастье могло привести его сюда.

— Твоя книга прекрасна! — вскричал Люсьен со слезами на глазах. — А они приказали мне ее зарезать.

— Бедный мальчик, тяжело тебе достается хлеб! — сказал д’Артез.

— Прошу, вас об одной милости: сохраните в тайне мое посещение и оставьте меня в аду моей проклятой работы. Может быть, нельзя ничего достичь, покамест не зачерствеет сердце.

— Все тот же! — сказал д’Артез.

— Вы считаете меня негодяем? Нет, д’Артез, нет, я ребенок, опьяненный любовью.

И Люсьен рассказал, в каком положении он очутился.

— Покажите статью, — сказал д’Артез, взволнованный рассказом Люсьена о Корали.

Люсьен подал рукопись, д’Артез прочел и невольно улыбнулся.

— Какое роковое применение ума! — воскликнул он.

Но он замолк, взглянув на удрученного горем Люсьена, сидевшего в кресле.

— Вы позволите мне это исправить? Я возвращу вам рукопись завтра, — продолжал он. — Насмешка бесчестит произведение, серьезная критика порою служит похвалой; я изложу ваши мысли в такой форме, что ваша статья окажет честь и вам и мне. Свои недостатки знаю только я один!

— Поднимаясь на гребень холма, находишь иногда на пыльной дороге плод и утоляешь им мучительную жажду, вот он, этот плод! — сказал Люсьен, бросившись в объятия д’Артеза; рыдая, он поцеловал его в лоб и сказал: — Мне кажется, я вам вручаю мою совесть, чтобы когда-нибудь вы мне ее возвратили.

— Для меня раскаяние от случая к случаю — великое лицемерие, — торжественно сказал д’Артез, — подобное раскаяние нечто вроде награды за скверные поступки. Раскаяние — это душевная чистота, которую наша душа обязана блюсти перед богом; человек, дважды раскаявшийся, — страшный фарисей. Боюсь, что для тебя раскаяние — только отпущение грехов.

Слова эти потрясли Люсьена; медленно шел он, возвращаясь в Лунную улицу. На другой день поэт отнес в редакцию статью, исправленную д’Артезом; но с того времени им овладела тоска, и он не всегда мог скрыть ее. Впрочем, когда он вошел в переполненную залу Жимназ, он испытывал жестокое волнение, обычное перед театральным дебютом близкого существа. Все виды его тщеславия были затронуты, его взгляд впивался в лица зрителей, как взгляд обвиняемого впивается в лица присяжных и судей; он вздрагивал от малейшего звука; малейшая оплошность на сцене, выход и уход Корали, малейшее изменение в ее голосе приводили его в крайнее возбуждение. Пьеса, в которой выступала Корали, была из тех пьес, что проваливаются и вновь появляются на театре; пьеса провалилась. Выход Корали на сцену не вызвал рукоплесканий, и холодность партера ее сразила. В ложах хлопал один Камюзо. Люди, посаженные на балконе и в галерее, оборвали рукоплескания торговца шелками, зашикав на него: «Тише!» Галерея вынуждала клакеров умолкнуть, как только они принимались хлопать с чрезмерной нарочитостью. Мартенвиль отважно рукоплескал, и вероломная Флорина, Натан и Мерлен вторили ему. Когда стало ясно, что пьеса провалилась, в уборной Корали собрались утешители, но своими соболезнованиями они лишь растравляли рану. Актриса была в отчаянии, и не столько из-за себя, сколько из-за Люсьена.