Утраченные иллюзии - де Бальзак Оноре. Страница 59

— Сонет, — сказал, он, — одна из труднейших поэтических форм. Теперь этот род небольшой поэмы почти забыт. Во Франции не нашлось соперников Петрарки, его родной язык более гибок, нежели наш, он допускает игру мысли, которой не терпит наш позитивизм (да простится мне это слово!). Поэтому я счел более необычным выступить со сборником сонетов. Виктор Гюго избрал оду, Каналис увлечен легкой лирикой, Беранже владычествует в песне, Казимир Делавинь завладел трагедией и Ламартин — элегией.

— Вы классик или романтик? — спросил Лусто.

Удивленное лицо Люсьена изобличило столь полное неведение о положении вещей в республике изящной литературы, что Лусто счел нужным его просветить.

— Дорогой мой, вы вступаете в литературу в самый разгар ожесточенной борьбы, вам надобно пристать к той либо другой стороне. В сущности, литература представлена несколькими направлениями, но наши знаменитости раскололись на два враждующих стана. Роялисты ^{88} — романтики; либералы — классики. Различие литературных мнений сопутствует различию во мнениях политических, и отсюда следует война, в ход пускаются все виды оружия — потоки чернил, отточенные остроты, колкая клевета, сокрушительные прозвища — война между славой рождающейся и славой угасающей. По странной случайности роялисты-романтики проповедуют свободу изящной словесности и отмену канонов, замыкающих нашу литературу в условные формы; между тем как либералы отстаивают три единства, строй александрийского стиха и классическую тему. Таким образом, литературные мнения в обоих лагерях противоречат мнениям политическим. Если вы эклектик, вы обречены на одиночество. К какой же стороне вы примкнете?

— Которая сильнее?

— Подписчиков у либеральных газет больше, нежели у роялистских и правительственных; Каналис тем не менее уже выдвинулся, хотя он монархист и правоверный католик и ему покровительствует двор и духовенство. Ну, а сонеты!.. Это литература эпохи, предшествующей Буало, — сказал Этьен, заметив, что Люсьена пугает необходимость выбрать себе знамя. — Будьте романтиком. Романтики сплошь молодежь, а классики поголовно — парики; романтики возьмут верх.

Прозвище «парики» было последней остротой журналистов-романтиков, обрядивших в парики классиков.

— Впрочем, послушаем вас.

— «Анемон»! — сказал Люсьен, выбрав один из двух сонетов, оправдывавших название сборника и служивших торжественным вступлением:

Мой анемон! Весной ты, украшая луг,

Влюбленных веселишь ковром цветов атласным,

Как песнь, рожденная огнем сердец прекрасным,

Влечений сладостных, обетов нежных друг.

Весь золотой внутри, серебряный вокруг,

Подобен венчик твой сокровищам всевластным,

И кровь твоя течет по жилкам бледно-красным

Живым прообразом ведущих к славе мук.

Не оттого ль расцвел ты в сумраке дубравы,

Когда Христос воскрес, венчанный нимбом славы,

И пролил благодать на обновленный мир, —

Не оттого ль цветешь ты осенью печальной,

Чтоб радостей былых блеснуть зарей прощальной,

Чтоб молодости нам напомнить вешний пир?

Люсьен был задет полной неподвижностью Лусто во время чтения сонета; ему было еще незнакомо то приводящее в замешательство бесстрастие, которое достигается привычкой к критике и отличает журналистов, пресыщенных прозой, драмами и стихами. Поэт, избалованный похвалами, снес разочарование и прочел второй сонет, любимый г-жою де Баржетон и некоторыми друзьями по кружку.

«Возможно, этот исторгнет из него хотя бы одно слово», — подумал он.

Второй сонет

МАРГАРИТКА

Я — маргаритка. Мной, подругой нежной мая,

Создатель украшал лесных цветов семью.

Мила живым сердцам за красоту свою,

Я, как заря любви, сияла расцветая.

Но краток счастья миг, и мудрость роковая

Вручила факел мне, — с тех пор я слезы лью.

Я знанье истины в груди своей таю

И принимаю смерть, вам дар мой открывая.

Утерян мой покой, я прорицать должна!

Любовь, чтобы узнать, любима ли она,

Срывает мой венец и грудь мою терзает.

Но к бедному цветку ни в ком участья нет, —

Влюбленный загадал — и вырвал мой ответ

И, мертвую, меня небрежно в грязь бросает.

Окончив, поэт взглянул на своего Аристарха ^{89}. Этьен Лусто созерцал деревья питомника.

— Ну, что? — сказал ему Люсьен.

— Ну, что ж, мой дорогой, продолжайте! Разве я не слушаю вас? В Париже, если вас слушают молча, это уже похвала.

— Не достаточно ли? — сказал Люсьен.

— Продолжайте, — отвечал журналист довольно резко.

Люсьен прочел следующий сонет; но он читал его, мертвый сердцем, ибо непостижимое равнодушие Лусто сковывало его. Нравы литературной жизни еще не коснулись юноши, иначе он бы знал, что среди литераторов молчание, равно как и резкость, в подобных обстоятельствах знаменует зависть, возбуждаемую прекрасным произведением, тогда как восхищение обличает удовольствие прослушать вещь посредственную и потому утешительную для самолюбия.

Тридцатый сонет

КАМЕЛИЯ

Цветы — живая песнь из книги мирозданья:

Нам в розах мил язык любви и красоты,

В фиалках — тайный жар сердечного страданья,

В холодных лилиях — сиянье чистоты.

Но ты, камелия, искусных рук созданье,

Без блеска — лилия, без страсти — роза ты,

Подруга праздного девичьего мечтанья,

Осенним холодам дарящая цветы.

И все же в блеске лож мне всех цветов милее

Твой бледный алебастр на лебединой шее,

Когда сияешь ты, невинности венец,

Вкруг черных локонов причудницы небрежной.

Чья красота к любви зовет, как мрамор нежный,

В котором узнаем мы Фидия резец.

— Как же вы находите мои злосчастные сонеты? — спросил Люсьен из учтивости.

— Желаете выслушать правду? — сказал Лусто.

— Я слишком молод, чтобы любить ее, но мне слишком хочется удачи, и потому я выслушаю правду без гнева, хоть и не без огорчения, — отвечал Люсьен.

— Видите ли, дорогой мой, вычурность первого сонета изобличает его ангулемское происхождение, и, очевидно, он достался вам не дешево, ежели вы его сохранили; второй и третий уже навеяны Парижем. Прочтите еще один! — прибавил он, сопровождая свои слова движением, восхитившим провинциальную знаменитость.

Люсьен, ободренный этой просьбой, смелее прочел сонет, любимый д’Артезом и Бьяншоном, может быть, благодаря его красочности.

Пятидесятый сонет

ТЮЛЬПАН

Голландии цветок, я наречен тюльпаном.

Расчетливый торгаш готов, любуясь мной,

Как бриллиант, купить меня любой ценой,

Когда красуюсь я, надменный, стройный станом.

Как некий сюзерен в своем плаще багряном,

Стою среди цветов, пурпурный, золотой;

Гербами пестрыми наряд украшен мой,

Но холод сумрачный таится в сердце рдяном.

Когда земли творец произрастил меня,

Он в пурпур царский вплел лучи златого дня

И сотворил из них убор мой благородный.

Но, все цветы затмив, прославив много сад,

Увы! Забыл он влить хоть слабый аромат

В роскошный мой бокал, с китайской вазой сходный.

вернуться