Утраченные иллюзии - де Бальзак Оноре. Страница 92

— Тот, кто выдержит испытание, докажет, что он действительно сильный человек, — сказал Лусто.

— Кроме того, — вскричал Мерлен, — когда мы чествуем великих людей, вокруг них, как вокруг римских триумфаторов, наряду с хвалами должны хором звучать хуления.

— Ну, вот, — сказал Люсьен, — так, пожалуй, все, кого будут поносить, вообразят себя триумфаторами.

— Не о себе ли ты хлопочешь? — вскричал Фино.

— А ваши сонеты! — сказал Мишель Кретьен. — Неужто они не создадут вам триумфа Петрарки?

— Без Лауры [34] здесь не обойтись, — сказал Дориа, и его каламбур был встречен одобрительными возгласами пирующих.

— Faciamus experimentum in anima vili [35], — отвечал Люсьен улыбаясь.

— И горе тому, кто будет обойден критикой и увенчан лаврами при первом же выступлении! Этих писателей, как святых, упрячут в ниши, и никто не будет обращать на них внимания, — заметил Верну.

— Им будут говорить, — заметил Блонде, — как сказал Шансене маркизу де Жанлис, когда тот слишком уж влюбленно смотрел на его жену: «Приятель, вы уже свое получили!»

— Во Франции успех убивает, — сказал Фино, — Мы слишком завистливы, мы стараемся заставить себя и других забыть о блестящих победах ближнего.

— Поистине в литературе противоречие и создает жизнь, — сказал Клод Виньон.

— Как и в природе, где жизнь возникает из борьбы двух начал! — вскричал Фюльжанс. — Победа одного над другим есть смерть.

— Как и в политике, — добавил Мишель Кретьен.

— Мы это только что доказали, — подхватил Лусто. — Дориа продаст на этой неделе две тысячи экземпляров книги Натана. Почему? На книгу нападали, ее будут упорно защищать.

— А после подобной статьи, — сказал Мерлен, держа в руках оттиск завтрашнего номера своей газеты, — как не распродать всего издания?

— Не прочтете ли вы эту статью? — спросил Дориа. — Я остаюсь издателем, даже когда ужинаю.

Мерлен прочел победоносную статью Люсьена, вызвавшую общие рукоплескания.

— Ну, разве могла бы появиться эта статья, не будь первой? — спросил Лусто.

Дориа вынул из кармана корректуру третьей статьи Люсьена и стал читать. Фино внимательно слушал: статья предназначалась для второго номера его журнала, и в качестве главного редактора он преувеличивал свой восторг.

— Господа! — сказал он. — Живи Боссюэ ^{159} в наше время, он написал бы именно так.

— Охотно верю, — сказал Мерлен. — Нынче Боссюэ был бы журналистом.

— За Боссюэ Второго! — возгласил Клод Виньон, подымая бокал и отвешивая шутовской поклон Люсьену.

— За моего Христофора Колумба! — сказал Люсьен, провозглашая тост за Дориа.

— Браво! — вскричал Натан.

— Это что же, прозвище? [36] — лукаво спросил Мерлен, переводя взгляд с Фино на Люсьена.

— Если вы будете продолжать в том же духе, — сказал Дориа, — нам за вами не угнаться, а господа негоцианты, — прибавил он, указывая на Матифа и Камюзо, — перестанут вас понимать. «Шутка подобна пряже, — сказал Бонапарт, — где тонко, там и рвется».

— Господа! — возгласил Лусто. — Мы свидетели примечательного случая, непостижимого, неслыханного, поистине изумительного. Все восхищены, что друг наш столь быстро превратился из провинциала в журналиста.

— Он родился журналистом, — сказал Дориа.

— Дети мои, — сказал Фино, вставая с бутылкой шампанского в руке, — мы поддерживали и поощряли первые шаги нашего амфитриона, успехи которого превзошли наши надежды. Он выдержал экзамен, написав за два месяца ряд блестящих статей, всем нам известных; предлагаю посвятить его в журналисты.

— Венок из роз в ознаменование его двойной победы! — вскричал Бисиу, глядя на Корали.

Корали сделала знак Беренике, и та ушла разыскивать старые искусственные цветы в картонках актрисы. Венок из роз был свит, как только дородная горничная принесла цветы; захмелевшие гости также не преминули нелепо разукраситься цветами. Фино, первосвященник, пролил несколько капель шампанского на златокудрую голову Люсьена и с уморительной торжественностью произнес сакраментальные слова: «Во имя Гербового сбора, Залога и Штрафа нарекаю тебя журналистом. Да будут твои статьи легки!»

— И оплачены без вычета пробелов! — добавил Мерлен.

Тут Люсьен заметил расстроенные лица Мишеля Кретьена, Жозефа Бридо и Фюльжанса Ридаля; взяв шляпы, друзья вышли, напутствуемые негодующими возгласами.

— Вот ханжи! — сказал Мерлен.

— Фюльжанс был славный малый, но они совратили его.

— Кто? — спросил Клод Виньон.

— Мрачные юноши, посещающие религиозно-философский кабачок в улице Катр-Ван, где они трудятся над отысканием смысла жизни человечества… — пояснил Блонде.

— О! О! О!

— Они пытаются узнать, вращается ли человечество вокруг своей оси или движется вперед. Их очень затруднял выбор между прямой и кривой. Библейский треугольник показался им бессмысленным, и тогда явился неведомый пророк, высказавшийся за спираль.

— Когда люди объединяются, они могут додуматься и до более опасных глупостей! — вскричал Люсьен, которому хотелось защитить Содружество.

— Ты считаешь эти теории праздной болтовней? — спросил Фелисьен Верну. — Но наступит час, когда они превратятся в ружейные залпы или гильотину.

— Покамест эти юнцы только лишь черпают высшее вдохновение в шампанском, разгадывают гуманитарное значение панталон и ищут ту пружинку, которая движет вселенной, — сказал Бисиу. — Они подбирают поверженных кумиров вроде Вико ^{160}, Сен-Симона, Фурье. Боюсь, вскружат они голову моему бедному Жозефу Бридо!

— Из-за них-то и охладел ко мне Бьяншон, мой земляк и школьный товарищ, — сказал Лусто.

— Не обучают ли они умственной гимнастике и не вправляют ли мозги? — спросил Мерлен.

— С них станется, — отвечал Фино. — Растиньяк говорил мне, что Бьяншон предается подобным мечтам.

— Стало быть, их вождь д’Артез? — сказал Натан. — Тот юноша, который должен нас всех проглотить?

— Д’Артез настоящий гений! — вскричал Люсьен.

— Предпочитаю настоящий шартрез, — сказал Клод Виньон улыбаясь.

Настала минута, когда каждый пытался раскрыть свою душу соседу. Если умные люди доходят до того, что начинают откровенничать и предлагать ключ к своему сердцу, можно не сомневаться, что хмель овладел ими; часом позже все участники пиршества, ставшие короткими приятелями, величали друг друга великими талантами, знаменитостями, людьми, которым принадлежит будущее. Люсьен, как хозяин дома, сохранял некоторую ясность мысли; он выслушивал удивительные софизмы, довершавшие его нравственное растление.

— Дети мои, — сказал Фино, — либеральной партии необходимо оживить сбою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства ^{161}, чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.

— Я! — отозвался Гектор Мерлен. — Это соответствует моим убеждениям.

— Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, — возразил Фино. — Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дориа издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.

— А сколько дадут? — спросил Верну.

— Шестьсот франков. Ты подпишешься: граф К…

— Согласен! — сказал Верну.

— Итак, вы хотите пустить «утку» в политику? — снова начал Лусто.

— Это дело Шабо, перенесенное в сферу идей, — подхватил Фино. — Правительству приписывают невесть какие замыслы и натравливают на него общественное мнение.

— Меня всегда будет глубоко изумлять правительство, которое доверяет руководство общественным мнением таким щелкоперам, как мы, — сказал Клод Виньон.