Шуаны, или Бретань в 1799 году - де Бальзак Оноре. Страница 14

— Когда выступаем? Сейчас?

— Да, если патронташи полны, — пробурчал Юло.

— Полны.

— Ружья на плечо! Шагом марш! — скомандовал Жерар по знаку своего начальника.

Барабанщики выбежали вперед, две роты, назначенные Жераром, двинулись, забили барабаны; командир, погруженный в размышления, казалось, очнулся и вышел из города с двумя своими друзьями, не перемолвившись с ними ни единым словом. Мерль и Жерар молча переглядывались, как будто спрашивая друг друга: «Долго он будет сердиться?» На ходу оба украдкой наблюдали за ним, но он не обращал на них внимания и что-то бормотал сквозь зубы. Несколько раз до слуха солдат долетали фразы, звучавшие как ругательства, но никто не смел произнести при этом ни слова, ибо в серьезных случаях все умели соблюдать строгую дисциплину, привычную для солдат, воевавших в Италии под командой Бонапарта. Большинство из них, так же как и сам Юло, принадлежали к остаткам знаменитых батальонов, выпущенных из Майнца при капитуляции крепости под условием не сражаться на границах, и в армии их прозвали майнцы. Трудно было встретить солдат и командиров, которые так хорошо понимали бы друг друга, как эти майнцы.

На следующий день после выступления командир Юло и оба его друга рано утром уже находились на пути к Алансону, в расстоянии около одного лье от этого города, близ Мортани, в той части дороги, которая идет вдоль пастбищ, орошаемых Сартой. С левой стороны здесь один за другим простираются живописные луга, а справа тянется густой лес вплоть до лесного массива Мениль-Бру, представляя собою — если позволительно заимствовать этот термин у художников — контрастный фон для чудесных речных пейзажей. По краям дороги вырыты здесь глубокие канавы, и земля, которую постоянно выбрасывают из них на поля, образовала высокие откосы, поросшие утесником, как называют на западе Франции дикий дрок. Этот густой кустарник служит зимой прекрасным кормом для лошадей и другого скота, но пока его пышные темно-зеленые ветви еще не были срезаны, за ним прятались шуаны. Поэтому откосы и заросли утесника, возвещавшие путешественникам близость Бретани, в те времена делали эту часть дороги столь же опасной, сколь и красивой. Опасностями, подстерегавшими проезжих на пути от Мортани до Алансона и от Алансона до Майенны, и была вызвана экспедиция Юло; тут открылась наконец затаенная причина его гнева: ему пришлось конвоировать старую почтовую карету, запряженную парой лошадей, медленно тащившуюся за усталыми солдатами. Две роты синих, составлявшие часть мортаньского гарнизона, проводили этот безобразный рыдван до конца своего этапа и пошли обратно, виднеясь вдали черными точками, а их сменил Юло, выполняя ту же обязанность, которую его солдаты справедливо называли патриотической докукой. Одна рота старого республиканца двигалась в нескольких шагах впереди, а другая позади кареты. Юло шел между Мерлем и Жераром, на середине расстояния от авангарда до экипажа. Вдруг он сказал:

— Разрази меня гром! Вы подумайте! Генерал послал нас из Майенны только для того, чтобы мы сопровождали двух вертихвосток, которые едут в этой старой колымаге!

— Однако, командир, вы только что поклонились этим гражданкам, когда мы сменяли конвой, и довольно ловко поклонились!

— Эх, в том-то и срамота! Ведь парижские франты предписывают нам оказывать величайшее уважение их проклятым бабам. Ну, как это можно! Унижать честных людей и храбрых патриотов! Превратить нас в свиту какой-то юбки! Нет, я иду прямой дорогой и не люблю, когда другие виляют! Когда я увидел, что у Дантона куча любовниц, у Барраса куча любовниц, я сказал им: «Граждане, Республика вручила вам бразды правления не для того, чтобы вы позволяли себе утехи старого режима». На это вы мне скажете, что женщины... Ну что ж, все мы люди грешные... Это верно. Славным удальцам, понятно, нужны бабы, славные бабы. Но когда приходит опасность, довольно баловства! Для чего же мы вымели прежние безобразия, если патриоты вздумали их повторять? Поглядите на первого консула, — вот это человек! Никаких баб, всегда за делом! Готов прозакладывать свой левый ус, что ему неизвестно, каким дурацким ремеслом нас заставили тут заниматься.

— Честное слово, командир, — смеясь, ответил Мерль, — я увидел носик той молодой дамы, что прячется в карете, и сознаюсь: всякий, не поступившись своей честью, может, вроде меня, почувствовать охоту покружиться около этой колымаги, чтобы завязать приятный разговор с путешественницами.

— Берегись, Мерль! — вставил Жерар. — Этих пройдох в шляпках сопровождает какой-то гражданин, и на вид он достаточно хитер, чтобы поймать тебя в ловушку!

— Кто? Этот франтик с узенькими глазками? Как они шныряют у него с одной стороны дороги на другую, будто он уже приметил шуанов! А когда за кузовом кареты не видно его лошади и собственного его туловища, он очень похож на селезня, торчащего головой из пирога. Ну, ежели этот олух вздумает помешать мне приголубить хорошенькую малиновку...

— Селезень, малиновка!.. Ох, бедняга Мерль, здорово же ты увлекся пернатыми! Но смотри не доверяй селезню, — глаза у него зеленые и предательские, как у гадюки, и хитрые, как у женщины, когда она «прощает» своего мужа. Я меньше боюсь шуанов, чем таких провожатых, у которых физиономия смахивает на графин с лимонадом.

— Ничего! — весело воскликнул Мерль. — С разрешения командира — рискну! У этой женщины очи как звезды! Все можно поставить на карту, чтобы посмотреть на них.

— Попался наш товарищ! Начинает уже говорить глупости!.. — заметил Жерар.

Юло сделал гримасу и, пожав плечами, ответил:

— Прежде чем садиться за похлебку, советую ее понюхать.

— Славный парень наш Мерль, веселый! — продолжал Жерар, заметив, что Мерль отстает для того, чтобы карета постепенно его догнала. — Единственный человек, который может пошутить над смертью товарища, и никто за это не обвинит его в бесчувственности.

— Настоящий французский солдат! — серьезно ответил Юло.

— Ого! Смотрите, подтягивает на плечи эполеты, чтобы видно было, что он капитан, — смеясь, воскликнул Жерар. — Как будто чин имеет большое значение в этих делах!

В экипаже, к которому старался приблизиться Мерль, действительно ехали две женщины: одна из них, видимо, была служанка, другая — ее госпожа.

— Такие женщины всегда орудуют вдвоем, — проворчал Юло.

То впереди, то позади кареты гарцевал на лошади сухопарый, невысокий человек; он, казалось, сопровождал этих привилегированных путешественниц, но никто не замечал, чтобы он обратился к ним хоть с одним словом. Это молчание — доказательство презрения или почтительности, — многочисленные баулы и картонки той женщины, которую Юло называл принцессой, — все вплоть до костюма ее кавалера еще больше раздражало Юло. Костюм незнакомца представлял точный сколок моды того времени, которая породила бесчисленные карикатуры на так называемых «невероятных». Вообразите себе человека, одетого во фрак, спереди столь короткий, что жилет выступал из-под него на пять-шесть дюймов, а сзади украшенный длинными фалдами, действительно напоминавшими «рыбий хвост», как их тогда именовали, пышный галстук описывал вокруг шеи столько оборотов, что голова, торчавшая из этого кисейного лабиринта, почти оправдывала гастрономическое сравнение капитана Мерля. Незнакомец носил панталоны в обтяжку и высокие «суворовские» сапоги. Огромная камея, белая, на голубом фоне, служила булавкой для галстука, из-за пояса свешивались параллельно друг другу две часовые цепочки; волосы локонами окаймляли щеки и, спускаясь на лоб, почти совсем закрывали его. И, наконец, в качестве последнего украшения воротник сорочки и фрака поднимался так высоко, что голова напоминала букет в бумажной розетке. К этим вычурным ухищрениям туалета, которые противоречили друг другу, а не создавали гармонического целого, добавьте забавные контрасты цветов: желтые панталоны, красный жилет, фрак оттенка корицы, — и вы получите верное представление о высшей изысканности той моды, которой повиновались все щеголи в начале периода Консульства. Казалось, этот нелепый костюм был нарочно придуман для того, чтобы подвергнуть испытанию природную грацию и доказать, что нет ничего столь смехотворного, чего не могла бы узаконить мода. Всаднику на вид было лет тридцать, хотя в действительности ему едва минуло двадцать два; возможно, на внешности его отразились кутежи или же опасности той эпохи. Несмотря на шутовской костюм, в его манерах была известная элегантность, свойственная человеку благовоспитанному. Когда капитан очутился возле кареты, щеголь, видимо, угадал его намерения и, как будто желая ему помочь, придержал свою лошадь. Бросив на него сардонический взгляд, Мерль увидел непроницаемое лицо человека, приученного превратностями времени революции скрывать всякое движение чувства. Лишь только дамы заметили загнувшийся край старой треуголки и эполет капитана Мерля, ангельски нежный голосок промолвил: