Лондон. Прогулки по столице мира - Мортон Генри Воллам. Страница 11

Гордостью района Чипсайд была улица Голдсмит-роу. С эпохи раннего Средневековья и вплоть до правления Карла I предпринимались неоднократные попытки загнать всех ювелиров на эту улицу. Зимой 1563 года один писатель назвал ее «лондонской красавицей», а спустя всего лишь шестьдесят лет другой писатель сокрушался по поводу нашествия «жалких торгашей», которые наводнили Голдсмит-роу. Этими «торгашами» были модистки, торговцы полотном и книготорговцы.

Какие сентиментальные чувства вызывает лондонская церковь Святой Марии-ле-Боу, которая теперь, увы, являет собой голый остов без крыши! Хотя ее знаменитые колокола исчезли [2], но шпиль сохранился. К счастью, сохранился и норманнский склеп, самая интересная деталь этой церкви. Я полагаю, что эта церковь является предметом гордости всех лондонцев, включая даже тех, кто никогда в ней не был, и соперничать с ней в привязанности горожан способен только собор Святого Павла. Похоже, что любовь, с которой горожане относились к звону ее колоколов, лежит в основе старой пословицы: истинным кокни может считаться лишь тот, кто родился под звон этих колоколов.

Интересно, многие ли лондонцы сумеют объяснить происхождение слова «кокни»? На самом деле оно означает «сопляк» или «маменькин сынок» и в давние времена отнюдь не было комплиментом, напротив, его использовали, когда хотели посмеяться над человеком. В основе этого слова лежит устаревший глагол to cocker, что означает «ласкать», «баловать», «потворствовать». Следовательно, кокни — лондонец, которого «избаловали» или вырастили в таких тепличных условиях, что он оказался ни на что не годен. Поэтому в шестнадцатом и семнадцатом столетиях лондонцы, которые, как считалось, выделялись среди прочих англичан своими «столичными повадками», стали объектом постоянных подшучиваний, отнюдь не всегда беззлобных. В наши дни слово «кокни», разумеется, напрочь лишено былой остроты.

Что касается района Чипсайд, то лично для меня стало тяжелой утратой исчезновение «дежурной» рыбной таверны Симпсона, которая находилась в замечательной тихой заводи Берд-ин-Хенд-корт. После немецких бомбардировок от нее остались лишь отвратительного вида груды кирпича. Я уверен, она была последней настоящей таверной в Лондоне. Словосочетание «дежурный врач его величества» ( physician in ordinary to His Majesty) употребляется в отношении практикующего врача, а «дежурный посол» ( an Ambassador in ordinary) — в отношении наделенного полномочиями дипломата, который живет и работает за рубежом. Я привел два примера использования слова, которое наши предки употребляли, чтобы описать любое явление постоянного свойства. В старину большинство лондонских таверн специализировалось на приготовлении «дежурных блюд», которые были каждому по карману. В эпоху королевы Анны мы столкнулись бы с выражением Twopenny Ordinary, которое означало набор повседневных блюд, или, как мы сказали бы сегодня, table d' hote.

Даже перед последней войной я считал, что набор рыбных блюд стоимостью в два шиллинга, который подавали в таверне Симпсона, является самой дешевой едой в Лондоне. Мне частенько хотелось выяснить, за счет чего эта таверна продолжает существовать. К слову, тут я должен заметить, что былые времена отличались изяществом манер. Не соглашаясь со многими из тех, кто утверждает, что мы стали слишком лаконичными и грубыми, я ничуть не сомневаюсь в том, что мы утратили изящество хороших манер. Те из нас, кто до сих пор носит шляпы, еще могут приподнять их в знак приветствия, но уже никто не умеет отдавать поклоны.

Современная вежливость не идет ни в какое сравнение с изяществом эпохи хороших манер. Именно оно создавало теплую, дружелюбную атмосферу в маленьком помещении верхнего этажа Берд-ин-Хенд-корт, где каждую пятницу собирались обитатели Сити и приезжие, чтобы заказать рыбный обед и угадать вес головки чеширского сыра. Стоило точно определить этот вес, как всей компании подавали шампанское. И уж тогда точно плакали доходы от продажи рыбных блюд! Сам я никогда не видел, чтобы кто-нибудь угадал вес сыра, но все-таки это случалось довольно часто, поскольку на одной из стен таверны висели заключенные в рамки сертификаты, каждый из которых свидетельствовал о победе того или иного счастливчика.

Там был длинный стол, во главе которого стояли три стула. Каждый из них напоминал трон. Один стул предназначался для «председателя», а два других — для самых именитых гостей. Около часа дня в таверну входил пожилой джентльмен с седой эспаньолкой, которому, как поговаривали, было около восьмидесяти лет. В руках он держал цилиндр. Представившись тем, кто не был с ним знаком, «председателем», этот джентльмен получал от старшего официанта черный фартук и усаживался во главе стола.

Он обменивался любезностями с собравшимися, а затем начинал разливать по тарелкам суп. Я хорошо помню, что в мой последний визит нам подали заливных угрей, потом жареную камбалу и sause tartare, а также фруктовый пудинг. Кстати, я помню также, что «председатель» был в отличной форме и, когда тарелки с пудингом были вычищены до последней крошки, выступил с небольшой речью и рассказал нам пару занимательных историй.

Перед ним стояла деревянная кафедра, которая, как мне кажется, была вырезана из дубовых досок нельсоновского корабля «Виктори». На эту кафедру два официанта водрузили головку чеширского сыра. Каждому из гостей вручили по ломтику и по листку бумаги, на котором предлагалось указать высоту, объем и вес сыра.

Одному из нас удалось правильно определить высоту и объем, но он не сумел угадать вес, и «председатель» бодро распорядился положить шампанское в лед. Этим все и закончилось. Мы расхохотались, пожали друг другу руки и, покинув заведение, отправились на улицы Лондона, преисполненные доброго расположения духа и чувства собственной значимости.

Когда я впервые увидел развалины на месте когда-то столь привлекательного дворика, у меня возникло странное чувство недоверия. Неужели еще совсем недавно здесь царила атмосфера доброжелательности и неужели сам я был ее частью? Почти как призраки мы бродим по местам, которые некогда были нам столь хорошо знакомы…

Выйдя на Кинг-стрит, я двинулся в направлении Гилдхолла, повернувшегося ко мне парадным фасадом. Помню, я частенько показывал друзьям черные отметины на колоннах — следы Большого пожара. Меня поразил опрятный вид здания, особенно когда я вспомнил канун нового, 1941 года, когда это здание еще дымилось после бомбежки. В то хмурое утро мне казалось, что оно исчезло навсегда. Тогда я вел дневник, в котором есть следующая запись, сделанная 1 января 1941 года: