Отель «У озера» - Брукнер Анита. Страница 23

— Доброй ночи, любимая моя крошка. Хороших снов.

И целовала успокоенного ребенка, и отправляла спать.

Остаток вечера проходил проще. Она заглядывала к Пенелопе узнать, что слышно новенького, скромно ужинала тем, что еще днем по-братски разделила с Терри, поливала в саду и очень рано забиралась в постель. Иной раз еще засветло, и, поскольку свет очень ее занимал, она откладывала книгу и наблюдала за тем, как он блекнет, меняет краски и наконец меркнет. Дальше бывало неинтересно. Наступало время сна. Постель у нее была простая, белая, узкая. Джеффри Лонг, мужчина отнюдь не маленький, неоднократно намекал на последнее — игриво, однако с присущим ему добродушием. Как и Пенелопа — у той на кровати можно было уложить четверых. Когда кровать стояла застеленной, на ней валялась масса изящных подушечек различных форм и фасонов, в цветастых наволочках, которые вещали миру открытым текстом: «Я есть воплощенная женственность». Некоторые женщины, размышляла Эдит, воздвигают себе алтари. И правильно делают. Хотя у меня вряд ли бы получилось.

В любом случае на Монтегю-сквер, где Джеффри жил вместе с покойной матушкой, уже было установлено супружеское ложе, и скоро ей предстоит занять свое место в роскошной спальне, выдержанной в тонах, которые она втайне находила несколько давящими. Она сама их подбирала, однако допустила роковую, по всей видимости, ошибку, призвав в советчицы Пенелопу. Та со знанием дела повела ее в большие универмаги, попутно просвещая по части того, как ублажить мужчину.

— Не нужно скромничать, Эдит, — заклинала она. — В голой келье мужчине неловко. С его потребностями нужно считаться.

Эдит задыхалась среди гор постельного белья, чувствовала себя виноватой, потому что все это не вызывало у нее особых восторгов и потому что Пенелопа, как она видела, отнеслась к этому делу с куда большим рвением. Наконец она сдалась на ее уговоры и, пожалев беднягу продавца с худым, как мощи, лицом — у того давно наступил обеденный перерыв, — выбрала покрывало тускло-желтого цвета, пару того же цвета дорогих полотенец для их темно-зеленой мраморной ванны и толстые атласные одеяла светло-коричневого оттенка. Белье было новое, красивое, но ей казалось, что оно поглощает свет и давит на человека. Она не представляла себе, как войдет в эту спальню после целого дня за машинкой или приляжет вздремнуть на великолепной кровати с камышовым изголовьем. К тому же она отметила, что на Монтегю-сквер почти нет детей и нет сада, так что после рабочего дня вечер у нее будет складываться совсем по-иному. Да, но писать ей тут не придется. А может, она вообще перестанет писать. Она будет вести жизнь, какую, вероятно, ведут остальные женщины: покупки, готовка, устройство вечерних приемов, ленчи с приятельницами. С ее светскими знакомыми, которые не забывали приглашать ее на свои маленькие встречи и вечеринки и которым она пока что отвечала лишь благими намерениями показать свой садик. Я не платила по счету, сказала она самой себе в тот день, когда с робким удовольствием обозревала свою новую просторную кухню. Я, должно быть, кажусь им каким-то подкидышем. Это должно измениться.

Изменилось. И никто не был в обиде. Напротив, все были в полном восторге. Дэвид посмеивался над ее новым безрассудством и дразнил неизвестным возлюбленным.

— Ты, должно быть, влюбилась, — заявил он ей.

А она, не рискнув нарушить их негласный договор, не сказала того, что хотела сказать, и навсегда потеряла такую возможность. Поэтому, когда он незаметно взял ее за руку — дело было на частном просмотре, куда она отправилась с Пенелопой, — и она провела его большим пальцем по своему среднему, чтобы он нащупал ободок отвратительного кольца матушки Джеффри, он весь напрягся, но промолчал. Да и что было говорить? Никаких обещаний никто не давал. А в их последний вечер ткнулся лицом ей в шею и пробормотал:

— Ты решила?

А она и вправду решила, потому что временами он не появлялся очень подолгу. И не стал ее отговаривать. Но через месяц, утром в день свадьбы, она стояла на кухне и размышляла обо всем, чего еще не сказала ему.

Щелканье дверного замка заставило ее вздрогнуть. Уборщица миссис Демпстер, розовощекая, с великолепной прической, на сей раз благодушная и спокойная, удивленно на нее поглядела.

— Еще не одеты? — поразилась она. — Ванну, надеюсь, хотя бы приняли?

— А что? — спросила Эдит. — Который час?

— Десять часов, — по слогам произнесла миссис Демпстер, словно втолковывая ребенку. — Десять. А в двенадцать свадьба, не забыли? Если вас интересует, что мне здесь нужно, объясняю: приглядеть, когда доставят еду и приборы. Это, надеюсь, вы помните? Если у вас из памяти выпало, напоминаю: прежде чем упорхнуть, вы устраиваете тут прием аляфуршет.

Миссис Демпстер тяжело вздыхала, облачаясь в безукоризненно чистый халат, словно одна мысль о свадьбе давила на ее пресловутую нервную систему, и без того пребывавшую в состоянии полной непредсказуемости. Мужчины — ее погибель, призналась она за чашечкой кофе — далеко не первой. К работе она почти не прикоснулась. Эдит подозревала, что Пенелопа не дает ей лентяйничать; впрочем, допускала она, Пенелопе есть что ей предложить по части обмена признаниями. У Пенелопы и миссис Демпстер вообще было кое-что общее; все их разговоры вращались вокруг единственной темы — мужчин, которые им, похоже, нравились и не нравились в одинаковой степени. Поэтому, когда миссис Демпстер сказала: «Ну-ка, лапушка, забирайтесь в ванну, а я приготовлю вам вкусного кофейку, выпьете, когда будете одеваться», — у Эдит защипало глаза, и она отвернулась. Как добры люди, подумала она. Как нежданно добры.

В ванной она слышала, как сотрясаются стены от голоса миссис Демпстер, отдававшей приказы доставщикам. Внизу со стуком опустили на пол ящики шампанского. Об обещанной чашечке кофе было на время забыто в лихорадке надзора за приготовлениями; дом ходил ходуном от нашествия посыльных из цветочной лавки и команды девушек, которая, оккупировав кухню, готовилась раскладывать булочки со спаржей, слоеные пирожки с грибами, крохотные шарики фаршированного сыра, ломтики глазированного апельсинового торта и пудинга «Нессельроде».

— Пудинг?! Ты с ума сошла, — заявила ей Пенелопа.

— Мама любила пудинг, — возразила Эдит и подумала, что мать посчитала бы это жалкой претензией на родство душ.

Дом заполонили резкие, требовательные голоса девушек — то не хватало вазочек, то одна кричала из кухни другой, в комнате:

— Сара! Поворачивайся! Тут нужно закончить к половине двенадцатого, а то не поспеем на Тригантер-роуд. Ой, кофе! Вы ангел, миссис, Демпстер. Сара! Кофе!

Все вдруг замерло, как по мановению волшебной палочки. Но Эдит, вернувшись в спальню, обнаружила на туалетном столике чашечку кофе и блюдце с бисквитами, которые миссис Демпстер, должно быть, принесла с собой — Эдит не помнила, чтобы покупала бисквиты.

Эдит надела шелковые чулки и красивый атласный лифчик. Она отклонила предложение Пенелопы выбрать ей свадебный наряд и сама отправилась незнакомыми автобусами, захватив отрез тонкой голубовато-серой ткани (шерсть с шелком), в Илинг 42 к пожилой портнихе, польке. И вот она стоит, облаченная во вполне удачную копию костюма от Шанель с двуцветным — темно-синим и белым — галуном на жакете. Мадам Венявская сшила ей также простую блузку с круглым воротничком, поверх которой она надела нитку жемчуга, доставшегося от тети Анны, — единственное приданое, единственное, что будет напоминать на свадьбе о ее семье. У сине-белых туфель, как ей показалось, каблук высоковат. Перчатки белые. От шляпы она отказалась, но волосы зачесала чуть выше обычного. Поглядев на себя в зеркало, она осталась довольна. Вид элегантный, уверенный. Взрослый, подумалось ей. Наконец-то.

Впервые за утро она ощутила легкую тень удовольствия. Она сошла вниз с приветливой простодушной улыбкой. Саре с подружками (Кейт? Белиндой?) было явно не до нее, а миссис Демпстер вела на кухне за столиком глубокомысленную беседу с Пенелопой. На Пенелопе, с интересом отметила Эдит, были явно дорогое платье из набивного шелка и широченная красная соломенная шляпа, поля которой, плавно загибаясь вокруг головы, едва не касались плеча. От многочисленных складок и складочек исходил резкий аромат духов, а в ушах красовались знаменитые матушкины бриллианты, которые Пенелопа время от времени трогала пальцами с длинными алыми ногтями. Ее наряд получил полное одобрение миссис Демпстер; он и вправду был ослепительно свадебный, хотя смотрелся несколько дико в сравнении с обтянутыми джинсовкой могучими ляжками девушек, сосредоточенно мешавших миндальное тесто ручками деревянных ложек. При появлении Эдит Пенелопа и миссис Демпстер разом умолкли и подвергли ее придирчивому и чуть ли не отстраненному осмотру. «За кем, интересно, будет победа? — подумала она почти столь же отстраненно. — За Пенелопой с ее железной уверенностью, что она-то уж знает, что любят мужчины, или за мной, всего лишь осененной мастерством моей польки портнихи? Будь рядом мужчина, мы бы разыграли суд Париса. Правда, если б мужчиной был Джеффри (а кому теперь и быть, как не ему), он бы для каждой нашел подходящий комплимент».