Холод юга - Каменистый Артем. Страница 16

Жаль, что эти уроды лыжи забрали. Он бы от них и со связанными руками ушел. Лука ни у одного не имеется, хрен бы догнали на своих двоих. Хотя, с другой стороны, сматываться надо не торопясь. Не факт, что он сумеет найти выброшенный пистолет, зато в копире, что запы тащат трофеем, есть все данные по оружию. Достаточно загрузить его железом и прочими элементами в нужных пропорциях, чтобы получить копию утраченного оружия. Так что уходить надо не с пустыми руками.

Строя планы побега, Влад не забывал запоминать дорогу и изучать своих пленителей. Насчет дороги быстро понял, что стоит пойти снегу, и назад путь не найдет. Степь как степь, совершенно одинаковая, куда ни глянь. Пытаться запоминать кусты — дурная затея для горожанина, они столь же отвратительно одинаковые. С пленителями тоже все скучно: одинаковая «лоскутная» одежда, одинаковые копья в руках, топорики и короткие мечи на поясах. Или это следует называть длинными кинжалами? Заметно, что гады уставшие, давно бродят. Даже промытые мозги не мешают их телам терять силы.

Идти пришлось долго, причем без привалов. Голова иногда кружилась, терял равновесие, оступался, да и рука побаливала, но в целом самочувствие было приличным. Даже глаз начал работать, причем Влад не сразу осознал это. Ночью двигался, не открывая его, а сейчас, как раскрыл пробудившись, так и не понял, что с глазом полный порядок.

Хотя муть какая-то осталась, будто через пластиковую пленку смотрит. Остается надеяться, что это временно.

Около полудня впереди показалась вереница человеческих фигурок. Влад было приободрился, надеясь, что запы нарвались на неприятности, но, приблизившись, понял, что если у кого и прибавилось неприятностей, так это у него. Встреченные оказались все теми же запами, в количестве аж двадцати трех штук. Так много в одном месте ему еще ни разу видеть не приходилось.

Тот, что задавал вопросы, пошел им навстречу, о чем-то начал разговаривать. А Влад уныло смотрел себе под ноги, понимая, что теперь уйти будет гораздо труднее. Мало того, что такая толпа, так еще и луки у некоторых имеются.

Луки его шкура не любила. Уж больно нехорошие воспоминания с ними связаны.

Совещались запы недолго — всей толпой подошли, а затем, вот уж странно, проследовали мимо, не обращая внимания на пленника. С Владом остался лишь тот, который спрашивал, и второй, который постоянно отвечал.

Пленник приободрился — с двумя справиться проще, чем с четырьмя.

Охранники долго стояли, провожая взглядам уходящую по их следам толпу, затем «спрашивающий», очевидно подвизавшийся у врагов не на последних ролях, коротко проинструктировал пленника:

— Сейчас будем идти без привалов. Если свалишься от усталости, убьем; если хоть шаг в сторону сделаешь или начнешь хитрить с веревками, убьем.

Второй добавил:

— И не бойся. Ты сильный, если будешь послушным, то никто тебе ничего не сделает. С нами будет получше, чем одному. Да и без опаски сможешь бродить по развалинам, раз уж своим станешь. Руины лучше нас никто не знает. Так ведь, Атль?

Старший, к которому впервые за все время обратились не по номеру, скривился:

— Мы в походе, а не в селении возле баб. Обращайся, как положено.

— Прости, два триста тридцать шесть.

— Не забывай правила, даже когда мы одни. Пора идти, а то до вечера не успеем добраться.

Пращуры, захлебнувшись в собственной порочности, прихватили в свои могилы почти все знания о минувших эпохах. Люди, чудом пережив ими же вызванный катаклизм, ужаснулись содеянному и прокляли все, что было связано с деяниями последних лет. И себя заодно, раз уж они столь грешны, что едва не убили свой мир.

По отдельным крупицам знаний можно было сделать вывод, что катаклизм был далеко не первый. Даже название первого сохранилось: Апокалипсис. Что оно обозначало, никто точно не знал, да и какая теперь разница. Главное, чтобы было понятно всем: ни Апокалипсис, ни последующие катастрофы не стояли и рядом с последней. Той, что едва не погубила мир окончательно.

Отсюда следовал вывод: совсем уж древние пращуры были не столь греховны, как те, которые едва не убили мир. И отсюда же возникла тяга ко всему по-настоящему древнему, почти полностью забытому. Естественно, это не касалось запрещенных вещей и понятий.

Считалось, что пращуры далеких эпох старались как можно больше работы выполнять собственными руками, не доверяя это животным и уж тем более механизмам. Некоторые церковные радикалы настаивали на запрете лошадей, ослов, ветряных мельниц и даже колодезных воротов. Это, конечно, было перебором. Достаточно, что в проклятые записали поганый единый язык, в течение нескольких десятков лет обучив всех выживших древнему наречию, образцы которого обнаружились в Цитадели. Ради этого Иерархия пошла даже на временное разрешение использовать машины для воспроизводства звуков и изображений, которые хранились там же.

Некоторым небогобоязненным людям идея расстаться с привычным языком не понравилась настолько, что они стали устраивать бунты. Доходило даже до большой крови. Человечество только-только начало выкарабкиваться из жестокой дикости первых лет после катаклизма и, чтобы не допустить возврата к ней, Иерархия выдала следующее временное разрешение. На этот раз дозволив своим лучшим воинам применить древнее оружие, также хранившееся в Цитадели.

А когда с бунтовщиками было покончено, отменять разрешение никто не стал.

Либерий считал, что в этом вопросе Иерархия, безусловно, права. Но вот насчет языка имелись затаенные сомнения. Один из братьев-хранителей, древний настолько, что сама смерть, очевидно, о нем забыла. Ничем другим не объяснить, почему этот годами не показывающийся из сырого подвала старик до сих пор не испустил дух. Вот он и рассказал Либерию, что его имя на проклятом языке означает Свободный. А может быть, любящий свободу или просто Свобода. Что-то эдакое…

Возможно, старик врал или заблуждался из-за давно назревших проблем с адекватным восприятием окружающей действительности. Откуда он мог знать слова забытого языка? Или не забытого? Может быть, хранители его оберегали наряду с древней техникой, не раз выручавшей Церковь в трудные времена? В любом случае Либерию нравилось то, что его имя ассоциируется со свободой. Очень уж подходило к характеру.

Он не любил смрад тесных городов, зато радовался, как ребенок, когда военная служба проходила в лесах, степях и горах. Не крови и смерти, конечно, радовался, а ощущению вольного простора, какое ни разу не посещало его среди стен человеческих поселений. Хорошая черта характера для защитника Святой Церкви. Он был огорчен, когда его отозвали с западной границы, повысив в сане. К чему ему все эти привилегии, если платить придется проповедями перед толпами глупцов и маранием бумаг в пыльных канцеляриях?

— Я должен сказать этим древним спасибо… — пробурчал он себе под нос на ходу.

— Что вы сказали? — изумленно обернувшись, уточнил болтун Нукнеций.

— Я сказал, что древние оказали мне услугу, так вовремя появившись. Не будь их, я бы сейчас торчал в Цитадели, вычищая плесень из ушей.

— Да, брат Либерий, я вас понимаю. Нет ничего хуже для воина, чем такое времяпрепровождение. Хотя на старости лет, конечно, можно и послужить Церкви на другом поприще.

— И ты много видел воинов, встретивших спокойную старость? — насмешливо спросил Легда.

— Ты вот точно встретишь, — ответил на это Нукнеций.

— Это почему же?

— Велика ли опасность убивать врага с расстояния, на котором он тебе даже ничего сделать не может? Мне с моим луком, возможно, и полегче, чем мечнику, но не сказать, чтобы очень уж намного.

— Ну так научись стрелять, как я.

— Тебе легко говорить…

Стрелять, как Легда, не умел никто. Его арбалет был больше похож на перекладину для виселицы, чем на честное оружие. Той ее разновидности, на которой сразу двоих подвешивать можно. И размерами мало уступал. Взводился он длительным вращением механизма с бронзовыми шестернями при помощи хитро пристраиваемого рычага, а для выстрела его приходилось устанавливать на двойные сошки. Отдача была такова, что при неправильной установке оружие могло опрокинуть стреляющего. Болт, выпущенный с немыслимой скоростью, насквозь пробивал мишень из листового железа на расстояниях, куда обычный стрелок даже добросить стрелу не мог, не говоря уже о прицельности и убойности.