Дыхание осени (СИ) - Ручей Наталья. Страница 52

Не удивляться? Да я, мягко говоря, буду в шоке! И главное — ни нотки раскаяния во взгляде, мол, не так выразился, то се. А, может, не осознает, как его фраза выглядит со стороны?

— Очень похоже на угрозу! — замечаю.

— Очень надеюсь, что мне не придется светить все свои тайные адреса, — плюет на мое замечание.

А что если я неправильно поняла, и пусть и маленькая, но есть такая вероятность? Не может ведь он открыто говорить, что куда бы мы с Егором ни съехали, он непременно упадет на хвост? Нет, я не против, если относительно Егора — сын состоятельных родителей, хотят его оберегать, чтобы в случае чего сэкономить на выкупе. Но есть же службы охраны, есть детективы, а если Яр поближе хочет быть из братских чувств, кто им мешает встречаться на его территории? Делиться новостями лучше в большом доме, чем в нашей двушке. Она не для незваных гостей, она домашняя. Я не хочу, чтобы меня выслеживали. Я с детства не люблю повышенного внимания.

— Ну хорошо, — я скрещиваю руки, чтобы не видел, как дрожат, — в каком районе у тебя квартиры?

— Во всех.

— Так не бывает!

— У меня своя строительная компания.

— И что? Твоя компания строит дома по всему городу? А ты вместо того, чтобы продавать квартиры людям, сам их скупаешь?

— Зачем мне покупать у себя?

— А зачем тебе столько квартир?!

— Как знать, когда пригодятся, — и он еще мне усмехается!

С ним невозможно спорить. Я понимаю, я нутром чувствую, что встреча не случайна, но если оппоненту возмущение по боку, эмоции иссякают. Вот и мои так, медленно сходят на нет.

— Послушай, — перевожу дыхание, — я понимаю, ты хотел убедиться, где и как будет жить твой брат.

— Действительно понимаешь?

— Да, — говорю искренне, — я понимаю, хотя Егор и считает, что он тебе безразличен.

— Вот как?

Не собираюсь я его утешать. Саму бы кто-нибудь обнял, наврал, что худшее пережила, и теперь меня ждут лишь прогулки по радуге, а я поверю, и без страха вновь пройдусь по расколотым кирпичам.

— Да, я считаю нормальным узнать все возможные детали, если близкий тебе человек уходит жить к постороннему.

— Вот как…

Заклинило его на этой реплике, что ли? Хотя одна и та же фраза по-разному звучит; к примеру, сейчас Яр кажется расстроенным. Но с чего? Я для Егора посторонний человек, а вот люблю как своего, но это пусть останется между нами. Бывает так, все вроде бы логично и косноязычием сейчас я, как ни странно, не страдаю. Доступно говорю, и связно.

— Но, пожалуйста, — а здесь еще и проникновенно, — давай ты перестанешь маячить у меня перед глазами. Дом — это место, в которое хочется возвращаться, а если я постоянно буду видеть тебя…

Молчит, и даже, кажется, не моргает. Лишь жилка на виске пульсирует. Минута? Две? Как много пробегает мимо в ожидании. Боюсь пошевелиться, а под темным взглядом и вовсе статуей оборачиваюсь.

— Я услышал тебя, Злата.

— Правда?

И отмираю после кивка. Но что-то в его фразе не дает мне расслабиться, что-то неуловимое.

— Услышал и понял? — переспрашиваю.

— Да.

— Услышал, понял и так и сделаешь, как я прошу? — недоверчиво уточняю.

— Пока только первые два пункта, — усмехается.

Я так и думала, что будет подвох! Набираю воздуха побольше, чтобы выплеснуть накипевшее, но вдруг его ладонь проплывает в миллиметре от моих коленей, и… я сдуваюсь, как проколотый шарик, даже вроде бы издаю тихий писк. Но Яр не прикасается, достает из бардачка толстый журнал и обыкновенную шариковую ручку, кладет на панель, передо мной.

— Автограф дашь?

Мое удивление поднимается еще на несколько пунктов, ладошки чешутся прикоснуться к журналу — там моя сказка! А я еще не видела ее, так хочется пробежаться по буквам, наверное, украшенным картинками, а даже если и нет, даже если на серой бумаге, все равно любопытство зудит. Но я нахожу в себе силы не только не потянуться к журналу, но сделать вид, что вижу его в сотый раз и вообще.

— Я распишусь на документах о разводе, — бросаю небрежно, с толикой презрения, как я надеюсь.

— Ах, да, мы собираемся разводиться, — и слышен мне вопрос, а не утверждение.

— И ты при этом делишься деньгами! — мстительно добавляю.

Ну это-то должно его разозлить?! А он так смотрит, словно я на исповеди и он за все прощает на сто лет вперед. Но я хочу, чтобы он разозлился!

Мне надо, чтобы разозлился!

Ну же!

— Да, — мягко улыбается он. — Я дам тебе денег.

Он даст мне денег… Благодетель нашелся! Нет, не могу больше! Ненавижу! Я мысленно подкрадываюсь к его шее и сдавливаю, сдавливаю, заходясь в крике… Отбрасываю наваждение. Он жив. Он улыбается мне, и его улыбка ударяет в сердце, становится так больно, что если не отдать другому, не выдержу, забуду месть, себя, забуду все, что не могу простить.

— Жду-не дождусь, когда увижу, во сколько оценил смерть моего ребенка!

Я хлестко бью — осознаю по каменному лицу Яра, с которого как будто медленно сползает грим, улыбка тает, взгляд пустеет, и я впервые вижу на щеках трехдневную щетину, и две морщины, рассекающие лоб, а кожа его модно-бронзового оттенка оборачивается серой, безжизненной. И сам он словно исчезает. Вот оболочка, на соседнем сиденье. А Яра нет.

Крик застревает в горле. Я чувствую себя паршиво, мне дурно, голова гудит, лодыжки сводит судорогой. Я так боюсь, боюсь до одури, и жду, и бесконечно жду… Ну вот, я вывела тебя! Давай же!

Но он не бьет.

А я ждала как минимум пощечины…

Не бьет…

Откидывается назад, закрыв глаза. Щелчок с моей стороны упрашивает бессловесно выйти, а я сижу. Смотрю на профиль постаревшего на десять лет мужчины, пытаясь осознать, что меня держит с ним? Я молода, могу родить ребенка даже после случившегося. Став состоятельной, могу ходить в мехах и от кутюр. В моей постели может быть с десяток любовников, и более молодых, чем этот, и более страстных, а я…

Беру журнал, зачем-то ручку, и выхожу из машины.

— До завтра! — мягко хлопаю дверью, и победителем иду к своему подъезду.

Спина прямая, взгляд перед собой, походка от бедра, шаг легкий; меня ничто не убивает изнутри, ничто к земле не тянет, и ничего не вынуждает сглатывать слезы. Это дождь усиливается, а победители не плачут, верно? Потери пусть оплакивают побежденные!

В тени подъезда я безвольно опускаюсь на ступени, смотрю на запертую дверь, и не могу понять, откуда мне за воротник по подбородку и щекам скатываются дождинки и почему они так долго не просыхают?

Яр не ударил.

Но почему тогда я чувствую себя избитой?

Дверь с писком открывается, но сил подняться нет. Прекрасное знакомство с новыми соседями, не правда ли? Подумаешь: устала я, присела, отдохну — пойду к себе, пока же не могу, и даже холод от ступеней не стимулирует.

В проеме появляется человек, и сделав шаг, склоняется надо мной, приподнимает, заглядывает в глаза обеспокоено. Хм, обеспокоено… Не знала бы, кто он — поверила.

— Чего тебе? — нет сил на вежливость, и отвернуться не могу, терплю рентгеновский взгляд.

А он не говоря ни слова, прижимает к себе, и дождь в подъезде усиливается, и гром гремит, или так громко кто-то плачет? Не я, вот бы не я, потому что при нем я слабости себе не прощу. И руки сильные, и в них не страшно, и на минутку, — нет, не больше, — я забываю о каньоне между нами. А потом вдруг память мне подбрасывает, — ох, очень вовремя, — одну лишь фразу…

— Не могу… — и тихий шепот.

Он не может ко мне прикасаться после охранника. Он не может, пусть даже и не было у меня с тем охранником ничего. Он не знает, что не было, и так даже лучше. Ключевое здесь слово — не может.

А я могу.

Могу нести звание «шлюха на заднем дворике», могу пережить своего ребенка, могу уйти из объятий, в которых мне хочется быть. Господи, почему мне все еще хочется быть рядом с ним?!

Потому что я — тряпка.

Потому что меня можно выбросить, вытерев ноги, подобрать, когда выстирают другие, перевернуть на изнанку и… по новой?!