Кафка на пляже - Мураками Харуки. Страница 76

– И писал ее художник, похоже, где-то здесь, на берегу.

– Знаешь что? – предложила Саэки-сан. – Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу.

Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки-сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс.

– Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров… Совпадает?

Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки-сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это – то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки-сан.

– Многое теперь не так, – согласилась она. – Все-таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны… Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще – в то лето у меня впервые случились месячные.

Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросила Саэки-сан.

– О том, чтобы поехать в Испанию.

– Зачем? Что там делать?

– Вкусной паэльи поесть.

– И только?

– Повоевать.

– Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась.

– Знаю, – сказал я. – Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался.

– И все-таки хочется повоевать?

– Мост подорвать, – кивнул я.

– Полюбить Ингрид Бергман.

– Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас.

– Ну ты скажешь…

Я обнял ее за плечи.

Ты обнимаешь ее за плечи.

Она прижимается к тебе. Время идет.

– А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда-то давно. На этом самом месте.

– Знаю, – говоришь ты.

– Откуда? – спрашивает Саэки-сан и смотрит на тебя.

– Я тогда был здесь.

– Мост здесь взрывал?

– Взрывал.

– В переносном смысле?

– Само собой.

Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее.

– Все мы видим сон, – говорит Саэки-сан.

Все видим сон.

– Зачем ты умер?

– Я не мог не умереть, – отвечаешь ты.

Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это – одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что-то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это – во-первых. И во-вторых – на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее «гольф». Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая-то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из-за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя.

После Саэки-сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где-то далеко каркает ворона.

Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне.

Глава 32

Наката проснулся, когда еще не было пяти, и обнаружил в головах большой камень. Рядом безмятежно сопел Хосино. Рот полуоткрыт, волосы взлохмачены. В изголовье валялась кепка «Тюнити Дрэгонз». На физиономии спящего написана категорическая решимость не просыпаться ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Увидев камень, Наката не слишком удивился. Его сознание немедленно адаптировалось к тому, что камень здесь, рядом, восприняв это как должное, и утруждать себя вопросом «откуда он взялся?» не собиралось. Разбираться в причинно-следственных связях Накате часто было не под силу.

Подвинувшись к подушке, Наката сел и какое-то время с интересом разглядывал камень. Протянул руку и легонько коснулся его, будто хотел потрогать большого спящего кота. Пальцы опасливо затрепетали, но поняв, что ничего страшного нет. Наката осмелел и стал поглаживать камень ладонью. Гладил и думал о чем-то. Или просто у него лицо такое было – задумчивое. Он водил рукой по шероховатой поверхности, как по географической карте, фиксируя в памяти каждую выбоину, каждый бугорок. Потом, словно вспомнив о чем-то, поднял руку и резко провел по ежику на голове. Могло показаться: он хочет найти взаимосвязь, которая должна существовать между камнем и тем, что у него в голове.

Наконец Наката вздохнул, поднялся и открыл окно. Взгляд уперся в глухую заднюю стену соседнего здания. Вид оно имело крайне запущенный. Никчемное здание, где свои никчемные дни за никчемной работой проводят никчемные люди. Такие богом забытые дома встречаются в каждом городе. Чарльз Диккенс мастер был их описывать – страниц на десять мог растянуть. Проплывавшие над зданием облака напоминали свалявшиеся комки пыли, которые долго не убирали пылесосом. А может, по небу дрейфовали принявшие форму сгустки социальных противоречий, которые произвела на свет третья промышленная революция. Так или иначе, собирался дождь. Наката посмотрел вниз и увидел худого черного кота, который, задрав хвост, крался по узкому гребню ограды, разделявшей здания.

– Сегодня будет гром и молния, – обратился Наката к коту, но тот, похоже, слов его не услышал и, не оборачиваясь, грациозно прошествовал дальше, пока не растворился в тени здания.

Захватив пластиковый пакет с умывальными принадлежностями, Наката прошел в конец общего коридора, где находился туалет. Там он умылся с мылом, почистил зубы, побрился безопасной бритвой. Каждую операцию проделывал с душой, не жалея времени. Не спеша, старательно умывался, не спеша, тщательно чистил зубы и также не спеша, аккуратно брился. Подрезал ножницами торчавшие из носа волоски, привел в порядок брови, почистил уши. Он вообще по характеру был копуша, а в это утро все делал особенно неторопливо. В туалете в такую рань не было не души, завтрак еще не приготовили. Хосино пока просыпаться не собирался. Стесняться было некого, и Наката, прихорашиваясь перед зеркалом, вспоминал, каких кошек он видел позавчера в библиотечной книге. В породах он не разбирался, поскольку не умел читать, но кошачьи морды запомнил хорошо.

«Сколько же разных кошек на свете!» – размышлял Наката, прочищая уши специальной лопаточкой. Впервые в жизни побывав в библиотеке, он остро ощутил, как много всего не знает. Просто море всего. От мыслей об этой безграничности у Накаты даже голова немного заболела. На то она и безграничность, чтобы у нее не было границ. Он решил больше не ломать себе голову и мысленно вернулся к героям фотоальбома «Мир кошек». Поговорить бы с этими кошками. Вот было бы здорово… В мире так много разных мыслей, разных разговоров, разных кошек. Интересно, иностранные кошки, наверное, не по-нашему разговаривают. Тоже вопрос непростой. У Накаты снова начала болеть голова.

Покончив с туалетом, Наката по утреннему обыкновению проследовал в кабинку. Засиживаться там долго не стал и, захватив свой пакет, вернулся в номер. Хосино все так же безмятежно спал. Наката подобрал разбросанные по полу рубашку-гавайку и джинсы, аккуратно сложил в головах у парня. Стопку одежды увенчал кепкой «Тюнити Дрэгонз». Он проделал это с таким видом, будто подводил под общее название несколько разнородных понятий. Затем сбросил юката [53], переоделся в неизменные брюки и рубашку и, энергично потирая руки, сделал глубокий вдох.