Еще одна блондинка - Мэй Сандра. Страница 13
– Дерьмо пристало, воняет.
Пожилая дама стала нервно озираться в поисках кого-нибудь из охраны или команды, но в это время элегантный синеглазый красавец невозмутимо взял девицу за локоть и практически уволок вниз, в каюту. Здесь он усадил Жюли на стул, а сам засунул свой багаж под диван. Повернулся к Жюли и холодно сообщил, что теперь она может идти куда угодно. Девушка опешила и с подозрением уставилась на своего надсмотрщика.
– Это почему это? И зачем было тащить меня сюда?
– Чтобы вы не довели до инфаркта почтенных и приличных людей. И не сбежали по глупости.
– А теперь, значит, можно доводить? И сбегать?
– Пожалуйста. Мы вышли из порта. Вы хорошо плаваете?
– Совсем не плаваю. Но если эта посудина будет плыть с такой скоростью – утоплюсь.
– Мир станет лучше. Во всяком случае – чище.
– Я мылась!
– Не сомневаюсь. Хотя бы раз в своей жизни это делал всякий.
– Слушайте, зачем вы меня везете в Англию, если я вам так противна?
– Мне противны не вы, а образ, который вы себе избрали. Я считаю ваше поведение ребячеством, которое извинительно для ребенка, к тому же мальчика, но отвратительно во взрослой девушке.
– Веду себя, как умею.
– Врете. У вас правильная речь – когда вы не вставляете в нее всякий словесный мусор. У вас ухоженные ногти. Хорошие зубы. Чистая кожа. На шее золотая цепочка. Дорогое белье.
– Что? Да как вы...
– Оно, извините, торчит поверх ваших брюк, потому что они сползли почти до колен, и просвечивает сквозь футболку.
– Это заниженная талия!
– Глупости. Талия располагается у всех примерно в одном и том же месте. Ее нельзя занизить или завысить. Варьируется только объем, но он у вас вполне... гм... симпатичный.
– Откуда вы взялись, такой... старорежимный!
– Сначала объясните, зачем вам эта игра?
– Я не играю.
– Играете, причем плохо. Вы ведь не так вели себя с дядей?
– Откуда вам знать? Вы же с ним не общались.
– А откуда это известно вам? Вы же провели свое трудное детство исключительно на помойке?
Она исподлобья посмотрела на Джона и вдруг расхохоталась.
– Ладно, сдаюсь. Вы меня удивили, опекун. Я думала, вы ни на кого, кроме себя, не смотрите. А вы глазастый. Ногти, зубы... Даже на трусы мои пялились втихаря – о, пардон, сорвалось.
Она села поудобнее, достала из глубин куртки смятую пачку сигарет и закурила. Джон еле удержался, чтобы не отобрать у нее ядовитое курево. Девчонка явно провоцировала его.
– Вообще-то я родом именно из того слоя общества, который так широко и разнообразно представлен под мостами Сены. Моя мать была девушкой по вызову. Отец – неизвестен. Очень может быть, что в роду у меня были кровавые маньяки – не боитесь?
– Не боюсь. Дальше?
– Дальше – больше. Моя мать отдала меня в услужение хозяину одного ресторанчика, у него были дети – мои ровесники, и он согласился взять меня на воспитание. Сама мамаша продолжала трудиться по своей прямой профессии, и немудрено, что вскоре она словила туберкулез. Мсье Гарольд нашел ее в больнице, куда приехал с проверкой в качестве префекта округа. Вы ведь не знали, что ваш дядюшка был префектом? Его очень уважали все вокруг, особенно комиссар Прево. И тут облом – комиссару пришла телега, что Гарольд Ормонд в юности занимался грязными делишками на алмазных копях в Кимберли. Прево чуть не плакал, когда шел к Гарольду с ордером, но долга не нарушил. А ваш дядюшка и говорит: мол, обещал я одной бедной женщине, что привезу ей попрощаться ее дочурку. А Прево уперся – под арест и все. Тогда дядя Гарольд сунул ему в зубы, дал деру, забрал меня у ресторанщика и в бега... Вы улыбаетесь, жестокий?
– Я плачу. Потом вы с дядей Гарри перелезли через стену, оказавшуюся стеной женского монастыря, и старик-сторож, которого дядя Гарри когда-то своими руками вытащил из-под рухнувшего башенного крана, пристроил вас у себя до тех пор, пока Прево не успокоится...
Жюльетта восторженно взвыла.
– Откуда вы знаете? Дядя Гарри вам писал?
– Нет, не он. Его друг. Виктор Гюго. Так и назвал свое письмо: «Отверженные», том первый.
Жюльетта опять рассмеялась. Только теперь это был вполне девичий, мелодичный и звонкий смех, и даже несколько чумазое личико стало гораздо симпатичнее и мягче.
– Вы опять меня уели, опекун.
– И беру свои слова насчет плохой игры обратно. У вас прирожденный дар рассказчицы. Хорошая фантазия, бойкий стиль. Будете и дальше дурака валять?
– Буду. Но не сильно. Вам так хочется узнать мою подноготную?
– Хочется – это неправильное определение. Больше всего мне хотелось бы, чтобы я не становился вашим опекуном. Но раз уж я им стал, хочется верить, что когда-нибудь вы будете со мной откровенны. Сами. Без расспросов с моей стороны.
– Ага, поняла. Это когда я проникнусь вашей добротой и благородством.
– Ну, например. Идете наверх?
– Иду.
– Отлично. Тогда я передохну в каюте.
– Я передумала. Развлеку вас лучше разговором.
– О нет. Тогда пройдусь я.
С этими словами Джон поднялся и быстро вышел из каюты.
Он прогуливался уже с полчаса, когда до него донесся визгливый голос какой-то дамы.
– ... Говорю, вам, офицер, из окна соседней каюты сыплется какой-то мусор!
– Из иллюминатора, мадам.
– Какая разница! Его относит прямо на мое окно!
– Иллюминатор, мадам.
– Боже, какой упрямый... Да сделайте что-нибудь!
– Какой у вас номер каюты, мадам?
– Восемнадцатый. А мусор летит из двадцатого.
Джон похолодел. Двадцатый номер принадлежал ему... и маленькой змее Жюли!
Он стремглав слетел по трапу, пронесся по коридору и вломился в номер, даже не подумав постучать. Жюльетта испуганно повернулась от открытого иллюминатора... Когда он разглядел, ЧТО она держит в руках, ярость залила его волной раскаленной лавы, и он с ревом схватил девушку за плечи, не замечая, что по ее лицу текут слезы и вызваны они отнюдь не его эффектным появлением.
– Маленькая дрянь! Эгоистка! Шпана! Не сметь! Слышишь? Я тебя ненавижу...
– От... пус... ти... те... Мне больно!
Он отшвырнул ее от иллюминатора и трясущимися руками стал неловко закрывать крышку урны, на дне которой осталось совсем немного праха его дяди Гарольда.
Остальное только что развеяла по ветру малолетняя Паршивая Овца, опекуном которой он так неосмотрительно согласился стать.
5
Джона трясло от ярости, и руки все прыгали и прыгали по тяжелой крышке урны. Вдобавок заболело сердце, и это совсем уж никуда не годилось, потому что он никогда в жизни ничем не болел.
Она скорчилась в углу каюты, маленькая, испуганная, зареванная, и только теперь ему пришло в голову, что плакать она начала еще доего появления в каюте.
Джон осторожно поставил урну на стол и спросил все еще срывающимся от ненависти голосом:
– Тебе доставляет удовольствие причинять боль? Ты в детстве мучила котят? Отрывала мухам лапки? Объясни, что значит эта идиотская и жестокая выходка? Кто дал тебе право издеваться над прахом человека, который был к тебе добр?
– Я не издевалась...
– Ты даже не понимаешь, что сделала. У тебя отсутствует представление о добре и зле. Нет его у тебя...
Она вдруг метнулась вперед дикой кошкой, сжала кулачки, засверкала зелеными глазищами.
– Говорите, говорите все, что вам захочется! Мне наплевать! Потому что я знаю, что права, а вы все равно не имеете права меня стыдить, потому что вы его бросили, а не я! Вы ни разу ему не позвонили и не написали! А он вас так любил! Так гордился вами! Господи, да я раз триста слышала про ваше рождение и крестины! Про то, как вы орали так, что описали священника! Про то, как он привез вам трехколесный велосипед!
Джон ошеломленно уставился на разъяренную девушку, даже пропустив мимо ушей убийственное упоминание о позорном инциденте на собственных крестинах. А Жюли все бушевала.
– Вы ни черта не понимаете, мсье Сноб! И сказать вам про это было нельзя, вы бы все равно не дали. Но я ведь ему обещала!