Еще одна блондинка - Мэй Сандра. Страница 3
Со временем Джон заподозрил, что не только кобыла Реформа стала причиной разрыва тетки со своим женихом. Однако Гортензия всегда помнила, что девиз Ормондов – сдержанность, и больше они на эту тему не разговаривали. Собственно, скачки – вот единственное, что могло вызвать у Гортензии сильнейшее воодушевление. Во всех остальных случаях она была хладнокровна, сдержанна и в высшей степени невозмутима. Настоящая леди с головы до ног, что не помешало ей записаться в рядовые санитарки во время войны, а ко времени высадки в Нормандии уйти на фронт.
Теперь о боевом прошлом Гортензии напоминала лишь ее страсть к охоте, причем не на лис, как это водится у аристократии, а на уток. Тетя еще до недавнего времени била уток влет, причем не прекращала охоту до первого промаха. Судите сами – если в такие дни на кухню Форрест-Хилла поступало тридцать, а то и сорок тушек, хорошо ли ее научили стрелять?
Последние года три Гортензия оставила охоту – зрение сдавало, а проигрывать она не любила. Деятельная натура, бурлившая под прикрытием облика невозмутимой светской дамы, требовала выхода, и Гортензия занялась своими подружками. В рекордно короткие сроки она переругалась со всеми, кто еще помнил ее первый бал, потом перешла на более молодых приятельниц и к настоящему моменту тосковала практически в полном одиночестве, ибо единственным, кто сносил ее острый язычок с христианским смирением, был преподобный Аластер Хикс, викарий их прихода. Жена викария боялась тетки Гортензии как огня и все время сказывалась больной, чтобы не приходить по воскресеньям на чай.
Тетя была невысокого роста, очень подвижная седая старушка с ярко-синими, как у всех Ормондов, глазами. Узнав о помолвке племянника, она воспрянула духом, ибо с ранней юности терпеть не могла семейство Уайтов и с наслаждением предвкушала появление юной Меделин в качестве невестки. Уж она отведет душу... Впрочем, зная Меделин...
Джон вздохнул. Ему ведь тоже предстоит привыкать к своей будущей жене. Менять привычки. Уступать. Возможно, от чего-то отказаться...
Железный порядок – это от отца, военного моряка. Хладнокровие, сдержанность, безупречные манеры... А вот замкнутость, тяга к одиночеству, нелюбовь к шумным сборищам – это его, Джона, личное. Потому что одним из самых больших страхов широкоплечего красавца-графа был страх оказаться в дурацком положении. Джон Ормонд, синеглазый идол девушек и дам высшего света Лондона, понятия не имел, что делать, когда над тобой смеются. Ему казалось, что это – катастрофа. Конец света.
И еще: его страшно раздражало малейшее нарушение порядка. Джон понятия не имел, откуда берется это раздражение, но он физически не мог сидеть за столом, если одна из салфеток случайно загибалась не в ту сторону. Не мог читать, если замечал, что книги на полке стоят не в том порядке. Не переносил, когда кто-нибудь случайно ронял на себя (и не замечал этого) пепел от сигары или сигареты... Ведь в подобном случае неприлично делать замечание, а не делать невозможно.
Джон слегка поморщился, потому что вспомнил о вечерней встрече с однокурсниками. Вот и еще одно событие, которому лучше было бы не случаться. Конечно, традиции надо соблюдать, но...
У кресла неслышно материализовался из воздуха метрдотель. На серебряном подносе лежал узкий конверт с телеграммой.
– Прошу прощения, мистер Ормонд. Вам телеграмма. Срочная.
– Благодарю вас.
– С вашего разрешения...
Метрдотель растаял в полутьме библиотеки, а Джон с непонятным трепетом вскрыл конверт.
«Приезжай немедленно срочно скорее не в силах перенести это одна жду Гортензия».
Первой мыслью было облегчение – с самой теткой все в порядке. Второй мыслью стала почти неприличная радость – вот и повод не ходить на сегодняшний мальчишник. Наконец, третье – неясная тревога: что же случилось?
Джон Ормонд, граф Лейстер, торопливо, но величаво спустился по широкой мраморной лестнице своего клуба, кивком поблагодарил швейцара, услужливо распахнувшего перед ним дверь, уселся на заднее сиденье своего «бентли» и коротко приказал Мерчисону:
– Домой. А потом домой.
– Простите, сэр?
– Я имею в виду в Форрест-Хилл.
– Сегодня, сэр? Но мы доберемся только ночью...
– Вы что, темноты боитесь, Мерчисон?!
Джон повысил голос, что случалось с ним приблизительно раз в пять лет, и Мерчисон испуганно вцепился в руль.
– Простите, сэр. Слушаюсь, сэр. Сколько у меня будет времени до отъезда? Я хотел бы заправиться...
– Полчаса.
– Хорошо, сэр. Спасибо, сэр.
Уже у самого дома, выходя из машины, Джон слегка замешкался и негромко бросил:
– Я был несдержан. Извините, Мерчисон.
Ошеломленный бывший танкист только кивнул на прощание, провожая взглядом широкую спину своего хозяина.
Джон открыл дверь собственным ключом. Хорошо смазанные петли не скрипнули, и молодой человек шагнул по направлению к холлу...
Дикий вопль потряс воздух. Джон в недоумении уставился на сидящего на полу Джима. Вокруг живописной кучей валялись свежевыглаженные рубашки графа.
– В чем дело, Джеймс?
– Господи... Как вы меня напугали, милорд!
Соболиная бровь вздернулась на полсантиметра, как давеча утром.
– Интересно. Что ж, в мое отсутствие можете заняться своими нервами.
– Вы уезжаете, милорд?
– Через полчаса... нет, уже через двадцать шесть минут. Собирать ничего не надо, я возьму с собой только бумаги. Да, и отдайте завтра эти рубашки в стирку.
С этими словами Джон Ормонд удалился к себе в комнату, а Джим Бигелоу понуро принялся сгребать разбросанные рубашки в кучу. Вот удивятся в прачечной...
Появление Мерчисона заставило парня подпрыгнуть на месте и снова уронить безвозвратно загубленные рубашки. Старый шофер с недоумением посмотрел на младшего товарища.
– Что это ты скачешь, Джимми?
– Черт, Мерчи, не делай так больше. Я же говорил – меня теперь от резких звуков трясет.
– Ты с нами?
– Не. Он не берет. И слава тебе господи, хоть передохну от тишины. Клянусь, как только вы уедете – поставлю приемник на всю громкость и велю кухарке петь во все горло народные песни. Папе привет.
– Передам.
– Когда вас ждать?
– А я знаю? Я даже не знаю, чего это он на ночь глядя сорвался.
– Знаешь, Мерчи, наверное, что-то в замке случилось. Сюда звонила леди Гортензия. У нее такой голос был... трагический.
– А сама старушка...
– Не, с ней все в ажуре. А уж про остальное она мне, сам понимаешь, не сказала.
– Намек понял. Узнаю, в чем дело, позвоню.
– Ладно. До скорого, Мерчи.
– Будь здоров, Джимми.
Через двадцать две минуты Джим проводил взглядом сверкающий автомобиль, уносящий его хозяина из Лондона.
Джон Ормонд откинулся на мягкие кожаные подушки и раскрыл папку с бумагами. Волноваться он будет позже, когда узнает, что, собственно, произошло, а пока можно поработать.
Он смотрел в бумаги и не понимал ни слова. Мысли бродили далеко от вопросов бизнеса, то и дело возвращаясь к его семье. Зачем его вызвала тетушка? Что мог означать этот панический текст телеграммы? Ох, если она опять...
В прошлый раз подобная история случилась давно, лет семь или восемь назад. Джон тогда уехал по делам во Францию. Телеграмма Гортензии настигла его в Лионе, и молодой человек на всю жизнь запомнил чувство паники, которое охватило его при прочтении следующего текста:
«Не уверена доживу ли до завтра чего ждать от идиотов».
Несясь на машине сквозь ночную мглу, молодой Джон Ормонд перебирал в уме все возможные трагические ситуации. Слишком свежа еще была в памяти смерть отца, смерть вполне достойная, без боли и страданий, давно ожидаемая – и все равно внезапная. Теперь Джон ехал в аэропорт и страшно боялся за тетушку Гортензию. До холодного пота. До синевы под глазами. До колотья в сердце...
Самолеты, слава богу, летали, а в ночное время пробок на дорогах не было. За рекордно короткий срок Джон Ормонд преодолел расстояние, на которое его предки в пятнадцатом веке тратили несколько недель, и ворвался в родное гнездо. Дело в том, что последней его относительно связной мыслью по дороге было: тетя лежит без чувств, готовясь отдать Богу душу, но хочет попрощаться с любимым племянником. Позвольте, но почему же тогда телеграмма написана от первого лица? И кто такие «идиоты»?