Прежде чем я усну - Уотсон Си Джей. Страница 43

— Просто сегодня произошло нечто очень странное, — сказала я. И попыталась придать своему тону легкомыслие и небрежность, хотя на самом деле мне было нелегко. — Кажется, я начала что-то вспоминать.

— И что же? — спросил он, вдруг заинтересовавшись, и подался ко мне. — Что именно ты вспомнила?

Мой взгляд остановился на стене позади него. На ней висела фотография в рамке. Лепестки цветка, снятые крупным планом, черно-белые, с капельками воды. Я решила, что картина выглядит дешево — ей место не в доме, а в супермаркете.

— Я вспомнила, что у меня был ребенок.

Он откинулся на стуле. Его глаза широко раскрылись, а потом закрылись совсем. Он вдохнул и медленно, с шумом, выдохнул.

— Это правда? У нас был ребенок?

«Если и теперь он солжет, — соображала я, — не знаю, что буду делать. Начну с ним спорить. Выскажу все, что я о нем думаю, в неконтролируемом, разрушительном порыве».

Он открыл глаза и посмотрел мне в лицо:

— Да, — ответил он, — правда.

Он рассказал мне об Адаме, и меня захлестнула волна облегчения. Облегчения, смешанного с болью. Болью за безвозвратно утраченные годы. За мгновения, которые я не помню и которые никогда ко мне не вернутся. Я чувствую, как во мне шевелится тоскливое чувство, оно растет, и в какой-то момент кажется, что оно может захлестнуть меня целиком. Бен рассказал мне о рождении Адама, его детстве, о всяких мелочах. Про школу, куда он ходил, про то, как он участвовал в рождественском спектакле, как замечательно играл в футбол и как быстро бегал, про то, как он, Бен, расстроился, когда сын провалил экзамены. О его подружках. О том, как он, Бен, принял брошенную сыном самокрутку за «косяк». Я задавала вопросы, он отвечал; кажется, он сам был рад поговорить о сыне, точно дурное настроение его развеялось от воспоминаний.

Внезапно я обнаружила, что во время его рассказа закрыла глаза. Перед моим внутренним взором проплывали образы — вот Адам, я, Бен, — но я не могла с уверенностью сказать, действительно ли я их вспомнила, или придумала по ходу. Когда он закончил говорить, я открыла глаза и на секунду с ужасом подумала, что не узнаю человека, который сидит напротив меня, какой он старый и как непохож на молодого отца, который мне привиделся.

— Но в доме нет его фотографий, — сказала я. — Нигде.

Он замялся.

— Я знаю, — сказал он. — Ты бы расстроилась.

— Расстроилась?

Он молчал. Должно быть, не мог найти в себе сил, чтобы рассказать мне о смерти Адама. У него был вид побежденного. Смертельно усталого человека. Я почувствовала себя виноватой в том, что делаю с ним — делаю каждый божий день.

— Все нормально, — сказала я. — Я знаю, что он умер.

Он удивился. Растерялся.

— Ты… знаешь?

— Да, — ответила я и собралась было выложить ему все про дневник, признаться, что он мне про это уже рассказывал, но не стала. Его спокойствие все равно выглядело хрупким, и мне было не по себе. Так что правда подождет. — Ну, я просто это чувствую.

— Теперь понятно. Я говорил тебе об этом раньше.

Конечно, это правда. Говорил. Как рассказывал и о жизни Адама. Тем не менее я поняла, что одна история кажется достоверной, а вторая — нет. Осознала, что не верю в гибель моего сына.

— Расскажи еще раз.

И он рассказал мне про войну, про мину у обочины. Я слушала, пытаясь, как могла, сохранять спокойствие. Он поведал мне о похоронах Адама, о прощальном залпе над гробом и флаге, которым покрыли гроб. Я попыталась настроить свои мысли на воспоминания, даже такие трудные, страшные, но не смогла.

— Я хочу быть там, — сказала я. — Хочу увидеть могилу моего сына.

— Крис, — запротестовал он. — Я не уверен….

Я осознала, что, не имея воспоминаний, непременно должна увидеть доказательства того, что он мертв. Иначе я всю жизнь буду надеяться, что это не так.

— Но я хочу этого. Мне это необходимо!

Я думала, что он мне откажет. Скажет, что это не самая лучшая идея и что я еще больше расстроюсь. И что мне тогда делать? Как заставить его?

Но нет. Бен сказал:

— Хорошо, поедем в выходные. Обещаю.

Я ощутила смесь облегчения и ужаса, и больше уже не могла ничего чувствовать.

Мы мыли посуду после ужина. Я стояла у раковины, окунала тарелки, которые он мне подавал, в горячую мыльную воду, тщательно их ополаскивала и возвращала ему, чтобы он их вытер, все это время стараясь избегать собственного отражения в оконном стекле. Заставляла себя думать о похоронах Адама: вот я стою на траве в пасмурный день, рядом со свежим холмиком вывороченной земли, и смотрю на гроб, подвешенный над ямой. Я пыталась вспомнить залп, одинокого горниста, который играл, пока мы — семья и друзья усопшего — едва слышно всхлипывали.

Но тщетно. Это было не так давно, тем не менее я ничего не видела. Я пыталась вспомнить, как я должна была себя чувствовать. Должно быть, в то утро я снова проснулась в неведении, что я мать; и Бену сначала пришлось убедить меня, что у меня есть сын, а потом — что сегодня мы будем его хоронить. Ощутила… нет, не ужас, оцепенение и недоверие. Как будто все происходило не на самом деле. Такой удар — это слишком для любого, и уж точно не всякий это выдержит, я вот — нет. Представила, как мне указывают, что надеть, выводят из дома и сажают в ожидающую машину, на заднее сиденье. Наверное, я спросила, кого хороним. Должно быть, чувствовала себя так, точно хоронят меня.

Я увидела отражение Бена в окне. Должно быть, ему пришлось справляться со всем этим, когда ему самому было труднее всего. Наверное, для всех нас было бы лучше, если бы меня не взяли на похороны. Похолодев, я подумала, что так оно, скорее всего, и было.

До сих пор не знаю, стоит ли ему рассказывать про доктора Нэша. У него снова сделался усталый, даже подавленный вид. Он улыбнулся только тогда, когда я, поймав его пристальный взгляд, улыбнулась ему. «Может быть, позже», — подумала я, но будет ли для этого лучшее время, я не знала. Мне оставалось лишь думать, что это из-за меня у него дурное настроение, из-за чего-то, что я сделала или не сделала. И я поняла, насколько важен для меня этот человек. Я не могла сказать, что люблю его, и сейчас не могу, но это ведь оттого, что я не знаю, что такое любовь. Несмотря на то, что мои воспоминания об Адаме смутны и нечетки, я чувствую, что люблю его, инстинктивно хочу отдать ему все, защитить, ощущаю, что он часть меня и без него моя жизнь неполна. Когда я вспоминаю мать, я тоже чувствую, что люблю ее, но это другая любовь, не безусловная, осторожная. Я не совсем ее понимаю. Но Бен? Я нахожу его привлекательным. Я ему доверяю — сколько бы он мне ни лгал, он делал это только ради меня, — но как я могу сказать, что люблю его, если все мои воспоминания о нем ограничиваются несколькими часами?

Так что я не знаю. Но мне хочется, чтобы он был счастлив, и в какой-то степени я понимаю, что его счастье зависит именно от меня. Я должна стараться, решила я. И держать себя в руках. С помощью этого дневника я смогу изменить к лучшему нашу жизнь. Нашу, а не только свою собственную.

Только я собралась спросить его, как он себя чувствует, как это случилось. Должно быть, я отпустила тарелку раньше, чем он успел ее подхватить. И она со звоном упала на пол — Бен выругался сквозь зубы — и разлетелась на сотню крошечных осколков.

— Ой, прости! — сказала я, но Бен, не глядя на меня, опустился на пол и вполголоса чертыхался. — Давай я сама, — сказала я, но он, не обращая внимания, принялся собирать крупные осколки в правую руку. — Прости, — повторила я. — Какая я растяпа!

Не знаю, чего я ждала. Наверное, ласковых слов и уверений, мол, ничего страшного, дорогая. Но вместо этого Бен сказал: «Твою мать!», выронил осколки и принялся сосать большой палец левой руки. На линолеум закапала кровь.

— Что случилось? — спросила я.

Он посмотрел на меня:

— Да ничего, ничего. Порезался. Твою же мать, а…

— Дай посмотреть.