Далеко за полночь - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 22

Он остановился у края тротуара и смотрел на проносящиеся мимо машины. Он глубоко вдыхал свежий воздух и ощущал, как постепенно спадает напряжение.

— Мистер Хилл? — проговорил голос рядом с ним.

— Да. В чем дело?

На его руке щелкнули наручники.

— Вы арестованы.

— Но…

— Следуйте за мной. Смит, арестуйте остальных наверху.

— Вы не имеете права…

— За убийство — имеем.

Гром грянул с неба.

Без десяти девять вечера. Вот уже десять дней как льет не переставая дождь. Он и сейчас поливает стены тюрьмы. Джордж высунул руки через решетку окна, и капли дождя теперь собирались в маленькие лужицы на его дрожащих ладонях.

Дверь лязгнула, но он не пошевелился, руки его по-прежнему мокнут под дождем. Адвокат глянул на спину Хилла, стоявшего на стуле у окна, и сказал:

— Все кончено. Сегодня ночью вас казнят.

— Я не убийца. Это была просто кукла, — сказал Хилл, прислушиваясь к шуму дождя.

— Таков закон, и ничего тут не поделаешь. Вы знаете. Других ведь тоже приговорили. Президент компании «Марионетки, инкорпорейтед» умрет в полночь, три его помощника — в час ночи. Ваша очередь — половина второго.

— Благодарю, — сказал Хилл. — Вы сделали все, что могли. Видимо, это все-таки было убийство, даже если убил я не живого человека. Намерение было, умысел и план тоже. Не хватало только живой Кэти.

— Вы попали в неудачный момент, — сказал адвокат. — Десять лет назад вам бы не вынесли смертного приговора. Через десять лет вас бы тоже не тронули. А сейчас им нужен предметный урок — мальчик для битья. Ажиотаж вокруг кукол принял за последний год просто фантастические размеры. Надо припугнуть публику, и припугнуть всерьез. Иначе бог знает до чего мы можем докатиться. У этой проблемы есть ведь и религиозно-этический аспект: где начинается — или кончается — жизнь, что такое роботы — живые существа или машины? В чем-то они очень близки к живым: они реагируют на внешние импульсы, они даже мыслят. Вы же знаете: два месяца назад был издан закон «О живых роботах». Под действие этого закона вы и подпали. Просто не удачный момент, только и всего…

— Правительство поступает правильно, теперь мне стало ясно, — сказал Хилл.

— Я рад, что вы понимаете позицию правосудия.

— Да. Не могут же они легализовать убийство. Даже такое условное — с применением телепатии, механизмов и воска. С их стороны было бы лицемерием отпустить меня безнаказанным. Я совершил преступление. И все время с того часа чувствовал себя преступником. Чувствовал, что заслуживаю наказания. Странно, правда? Вот как общество властвует над сознанием человека. Оно заставляет человека чувствовать себя виновным даже тогда, когда вроде бы и нет оснований для этого…

— Мне пора. Может быть, у вас есть какие-нибудь поручения?

— Нет, спасибо, мне ничего не нужно.

— Прощайте, мистер Хилл.

Дверь захлопнулась.

Джордж Хилл продолжал стоять на стуле у окна, сплетя мокрые от дождя руки за решеткой. На стене вспыхнула красная лампочка, и голос из репродуктора сказал:

— Мистер Хилл, здесь ваша жена. Она просит свидания с вами.

Он стиснул решетку руками.

«Она мертва», — подумал он.

— Мистер Хилл, — снова окликнул его голос.

— Она мертва. Я убил ее.

— Ваша жена ожидает здесь. Вы хотите ее видеть?

— Я видел, как она упала, я застрелил ее, я видел, как она упала мертвой!

— Мистер Хилл, вы меня слышите?

— Да-да, — закричал он, колотя о стену кулаками. — Слышу! Слышу вас! Она мертва, мертва и пусть оставит меня в покое! Я убил ее, я не хочу ее видеть, Она мертва!

Пауза.

— Хорошо, мистер Хилл, — пробормотал голос.

Красный свет погас.

В небе вспыхнула молния, озарила его лицо. Он прижался разгоряченной щекой к прутьям решетки и долго стоял так, а дождь лил и лил. Наконец где-то внизу открылась дверь, и из тюремной канцелярии вышли две фигуры в плащах. Они остановились под ярким дуговым фонарем и подняли головы.

Это была Кэти. И рядом с ней Леонард Фелпс.

— Кэти!

Она отвернулась. Мужчина взял ее под руку. Они побежали под черным дождем через дорогу и сели в приземистую машину.

— Кэти! — Крича, он дергал прутья решетки, колотил кулаками по бетонному подоконнику. — Она жива! Эй, надзиратель! Я видел ее. Она жива! Я не убил ее, меня можно отпустить на свободу! Я никого не убивал, это все шутка, ошибка, я видел, видел ее! Кэти, вернись, скажи им, что ты жива! Кэти!

В камеру вбежали надзиратели.

— Вы не смеете казнить меня! Я не совершил ни какого преступления! Кэти жива, я сейчас видел ее!

— Мы тоже видели ее, сэр.

— Тогда освободите меня! Освободите!

«Этого не может быть, они просто сошли с ума!» Он задохнулся и едва не упал.

— Суд уже вынес свой приговор, сэр.

— Но это несправедливо!

Он подпрыгнул и вцепился в решетку, дико крича.

Машина тронулась с места, увозя Кэти и Леонарда. Увозя их в Париж, и в Афины, и в Венецию, а весной — в Лондон, летом — в Стокгольм, осенью — в Вену.

— Кэти, вернись! Кэти, ты не можешь так со мной поступить!

Красные задние фары машины удалялись, подмигивая сквозь завесу холодного дождя. Надзиратели надвинулись сзади и схватили его, а он все продолжал кричать.

Как-то пережить воскресенье

Воскресенье в Дублине.

Эти слова — роковой приговор.

Воскресенье в Дублине.

Бросьте эти слова с обрыва в пропасть, и они никогда не достигнут дна. Они так и будут падать в пустоте серого дня, приближаясь к пяти.

Воскресенье в Дублине. Как его пережить.

Слышен звон погребальных колоколов. Ты рывком натягиваешь на уши одеяло. Слышишь шуршанье траурного венка, который вешают на твою безмолвную дверь. Слушаешь пустынные улицы под окном твоего гостиничного номера, затаившиеся, чтобы проглотить тебя, если осмелишься высунуть нос раньше полудня. Чувствуешь, как туман скользит своим мягким и влажным языком, забираясь под оконный карниз, лижет крыши отеля, всю его громаду, источающую скуку.

"Воскресенье, — думал я. — Дублин. Пабы закрыты наглухо весь день, не считая какого-то жалкого часа. Билеты в кино проданы еще две-три недели назад. Заняться нечем, разве что пойти в зоопарк «Феникс» поглазеть на воняющих мочой львов, на грифов, которые будто только что, вымазавшись в клею, упали в корзину старьевщика. Слоняться по берегу Лиффи, глядя на ее туманно-белесые волны. Бродить по аллеям, глядя на небеса цвета Лиффи.

Ну уж нет, — взбунтовавшись, подумал я. — Останусь в постели, проснусь на закате, поужинаю за чаем и снова в кровать, спокойной ночи, всё!"

Но я, как герой, встал, шатаясь под сокрушительным натиском воскресенья, побрился и в полдень с легкой тревогой взглянул краем глаза на предстоящий день. Он простирался передо мной пустынным коридором часов, выкрашенным в цвет простудного налета на моем языке в промозглое утро. Даже Господу, наверное, скучно в такие дни в северных краях. Я не мог не вспомнить о Сицилии, где каждое воскресенье — роскошное празднество, и фейерверки взмывают ввысь, как весенние стайки цыплят, а люди важно расхаживают и пританцовывают на улицах, пахнущих теплыми воздушными блинами, потряхивая волосами, покачивая руками, притопывая ногами, сверкая жгучими взглядами, и музыка свободным потоком льется из всех распахнутых окон.

«Но Дублин! Дублин! Не город, а огромная дохлая скотина! — думал я, глядя из окна на его припорошенное снегом, измазанное сажей тело. — Вот тебе две монетки, положи себе на глаза!»

Я открыл дверь и окунулся в это преступное воскресенье, ожидавшее лишь меня.

Еще одна дверь захлопнулась за моей спиной. Я стоял в глубокой тишине воскресного паба. Бесшумно проскользнув к стойке, я шепотом заказал самый лучший напиток, собираясь остаться здесь надолго и напиться от души. Рядом со мной какой-то старик, похоже, был занят поисками смысла жизни на дне своего стакана. Прошло, наверное, минут десять, прежде чем старик очень медленно поднял голову и уставился куда-то вдаль сквозь засиженное мухами зеркало, сквозь меня, сквозь самого себя.