Давайте все убьем Констанцию - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 13

— Я не обязана отвечать.

— Задам другой вопрос. Ты себя любишь?

— Что?!

— Смотри. Я себя люблю. Я не совершенство, боже упаси, но мне не случалось затаскивать женщину в постель, зная, что ей это может выйти боком. Куча мужчин сказали бы, пользуйся случаем, живи на всю катушку! Но я не такой. Даже когда мне это подносят на блюдечке. Грехов я не накопил, поэтому и кошмары мне почти никогда не снятся. Конечно, бывало в детстве, я убегал от бабушки, обгонял ее на несколько кварталов, и она приходила домой в слезах. До сих пор не могу себе простить. Или ударил своего пса, всего один раз, но ударил. Прошло тринадцать лет, а мне все еще больно. Список невелик, на ночные кошмары не тянет, правда?

Констанция стояла как застывшая.

— Боже, боже, — проговорила она, — мне бы твои сны.

— Проси, одолжу.

— Несчастное бессловесное дитя, глупое и невинное. За это я тебя и люблю. Удастся ли мне где-то у небесных врат получить чистые ангельские крылья в обмен на свои черные, как сажа у меня в камине, кошмары?

— Спроси своего брата.

— Он давно уже дал мне пинка, чтобы я катилась в ад.

— Ты не ответила на мой вопрос. Ты себя любишь?

— То, что вижу в зеркале, конечно, люблю. А вот то, что под стеклом, в глубине, меня пугает. Просыпаюсь среди ночи, а все это проплывает перед глазами. Господи, горе да и только. Не поможешь ли?

— Как? Мне не отличить одно от другого, тебя и твое отражение. Что на поверхности, что в глубине.

Констанция переступала с ноги на ногу.

— Не можешь стоять спокойно? — спросил я. — Если я скажу «красный свет», стой. Твои ноги завязли в бетоне. Ну что?

Я видел, что ее туфли отчаянно стремятся выбраться.

— На нас смотрят!

— Кинотеатр закрыт. Фонари по большей части не горят. Во дворе ни души.

— Ты не понимаешь. Мне нужно идти. Немедленно.

Я посмотрел на все еще открытые парадные двери Граумана; внутри рабочие переносили какое-то оборудование.

— Это следующий отпечаток, но, боже, как мне туда попасть?

— Просто иди.

— Ты не понимаешь. Это игра в классики. К двери должна вести другая цепочка отпечатков, если я сумею ее найти. Куда мне перепрыгнуть?

Она повернула голову. Темная шляпа упала на тротуар. Показались коротко остриженные бронзовые волосы. Смотрела Констанция по-прежнему перед собой, словно прятала от меня лицо.

— Если я скажу «марш», что тогда?

— Пойду.

— И снова встретишься со мной, где?

— Бог знает. Живей! Говори «марш». Они у меня на пятках.

— Кто?

— Все те, другие. Они меня убьют, если я не убью их первая. Ты ведь не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Не хочешь? — Я помотал головой. — На старт, внимание, марш?

— На старт, внимание.

И она сорвалась с места.

Пересекла двор зигзагами. Дюжина стремительных шагов направо, дюжина налево, пауза и последние две дюжины к третьей цепочке следов, где она застыла, словно перед наземной миной.

Взревел автомобильный гудок. Я обернулся. Когда я вновь взглянул на дверь Граумана, она проглотила какую-то тень.

Чтобы дать Констанции хорошую фору, я сосчитал до десяти, а потом склонился и подобрал крошечные туфельки, которые она оставила в своих отпечатках. Дальнейшей моей целью была первая цепочка следов, где останавливалась Констанция. Салли Симпсон, 1926. Да, эхо прошедших времен.

Я переместился к второй последовательности. Гертруда Эрхард, 1924. Опять тень времени, совсем уже расплывчатая. И последняя дорожка, вблизи парадной двери. Долли Дон, 1923. «Питер Пэн». Долли Дон? Прикосновение летучего тумана годов. Я почти вспомнил.

— Черт, — шепнул я. — Не может быть.

И приготовился исчезнуть в гигантской драконьей пасти фальшивого китайского дворца дяди Сида.

ГЛАВА 21

Перед самой малиновой дверью я остановился, ибо в ушах прозвучал отчетливый, как оклик, голос отца Раттигана: «Плачевно!»

Это заставило меня вытащить Раттиганову Книгу мертвых.

Прежде я обращал внимание на фамилии, а теперь — на места. Среди Г нашлось: Грауман. Затем адрес и имя: Клайд Раслер.

Раслер, подумал я, боже, он кончил сниматься в 1920-м, а до этого работал с Гриффитом и Гиш, 53 был замешан в истории со смертью Долли Димплз 54 в ванной. А вот его имя (жив ли?) на бульваре, где тебя хоронят без предупреждения и стирают со страниц истории — так же расправлялся со своими сотоварищами славный дядюшка Джо Сталин, используя ружье вместо резинки.

Сердце у меня застучало: фамилия была обведена красными чернилами и помечена двумя крестами.

Раттиган… я всмотрелся в темноту за красной дверью…

Раттиган, да, но Клайд Раслер — тут ли вы, ау? Подавшись вперед, я схватил медную ручку, но чей-то голос за спиной уныло протянул:

— Пусто там внутри, стянуть нечего!

Справа от меня стоял костлявый бродяга, одетый в различные оттенки серого, и говорил, обращаясь в пустоту. Он почувствовал мой взгляд.

— Иди, чего там, — прочел я по его губам. — Что ты теряешь.

Многое мог бы приобрести, подумалось мне, но как разворошить большую китайскую гробницу, набитую обрезками черно-белых кинокартин, вольеру, где бороздят воздух птицы, где от большого прожорливого экрана отскакивают рикошетом фейерверки, быстрые, как память, недолговечные, как угрызения совести?

Бездомный ждал, глядя, как я извожу себя воспоминаниями. Я кивнул. Улыбнулся.

И так же стремительно, как Раттиган, нырнул в темноту театра фортуны.

ГЛАВА 22

В вестибюле красовалась застывшая армия китайских кули, наложниц и императоров, облаченных в старинный воск и шествующих парадным маршем в никуда.

Одна из восковых фигурок моргнула:

— Да?

Бог мой, подумалось мне, что снаружи, что внутри, одно сумасшествие, и Клайд Раслер, на десятом десятке, рассыпается от старости.

Время сдвинулось. Если я вынырну обратно, то найду на этом месте дюжину кинотеатров для автомобилистов, где катаются на роликах подросточки, развозя гамбургеры.

— Да? — повторил китайский восковый манекен.

Я быстро шагнул в первую дверь зала и пошел по проходу под балкон, обернулся и внимательно всмотрелся.

Это был большой темный аквариум, морское дно. Можно было вообразить, как тысяча киношных призраков, вспугнутых огнестрельным шепотом, взмывает к потолку и просачивается в вентиляционные отверстия. Там проплывал незримо мелвилловский кит, «Старик — железный бок», 55 «Титаник». Вечный странник «Баунти», который никогда не доберется до порта. 56 Я поднял взгляд и, минуя многочисленные балконы, сфокусировал его на том, что прежде называлось негритянской галеркой.

Боже, подумал я, мне три года.

В тот год мое воображение было поглощено китайскими сказками, которые читала мне шепотом любимая тетушка; смерть я представлял себе просто вечной птицей, тихой кладбищенской собакой. Дедушке полагалось еще лежать в ящике в похоронном бюро, а Тут тем временем восстал из гробницы. Чем славен этот Тут, спросил я. А тем, что он мертв уже четыре тысячи лет. Как он умудрился, спросил я.

И вот я в обширной гробнице под пирамидой, где всегда мечтал побывать. Убери из прохода ковровые дорожки и обнаружишь потерянных фараонов, а рядом свежие караваи хлеба и яркие перья лука — провиант для долгого пути вверх по реке к Вечности.

Эти стены нельзя рушить, подумал я. Меня должны здесь похоронить.

Здесь вам не кладбище Зеленая Поляна, — отозвался поблизости старый восковый китаец, прочитавший мои мысли.

Я говорил вслух.

— Когда построен этот кинотеатр? — пробормотал я.

Изо рта воскового чучела хлынул сорокадневный потоп: