Как умерла Рябушинская - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 2

– Если вы хоть на минутку подумали, что я ревную к куску дерева…

– А разве нет?

– Конечно же, нет!

– Ты вовсе не обязана что-либо рассказывать, Элис, – заметил Фабиан.

– Пусть говорит!

Теперь все смотрели на маленькую фигурку. Та безмолвствовала. Даже Фабиан глядел на нее так, будто она его укусила.

Наконец Элис Фабиан заговорила.

– Я вышла замуж за Джона семь лет назад. Он говорил, что любит меня, а я любила и его; и Рябушинскую. Сначала, во всяком случае. Но потом я стала замечать, что большую часть времени и внимания он отдает кукле, а я, обреченная ждать его ночи напролет, становлюсь лишь тенью.

На ее гардероб он тратил по пятьдесят тысяч долларов в год, потом купил за сто тысяч кукольный домик – вся мебель в нем была из золота, серебра и платины. Каждую ночь, укладывая ее в маленькую постель, он разговаривал с нею. Поначалу я принимала все это за тонкую шутку и даже умилялась. Но наконец до меня дошло, что я нужна ему лишь как ассистент в этой игре и почти возненавидела – не куклу, конечно, она-то ничего не знала, а Джона – ведь это была его игра. В конце концов, это он управлял куклой, это его ум и природное дарование воплощались в деревянном тельце.

А потом – какая глупость! – я и в самом деле начала ревновать его. Чем еще я могла отплатить ему? А он с еще большим рвением совершенствовал искусство. Это было и глупо и странно. Тогда мне стало ясно – что-то подстегивает его, вроде как у пьяниц – сидит внутри ненасытный зверь и понуждает напиваться.

Так я и металась между гневом и жалостью, между ревностью и сочувствием. Временами моя злость совсем угасала, и уж конечно я никогда не питала ненависти к той Риа, что жила у него в сознании – ведь это была его лучшая часть, добрая, честная и даже очаровательная. Она была тем, чем он сам никогда не пытался стать.

Элис Фабиан умолкла, и в подвале снова наступила тишина.

– Теперь расскажите о мистере Дугласе, – послышался шепот.

Миссис Фабиан даже не взглянула на куклу.

– Прошло несколько лет, и я, не дождавшись от Джона ни любви, ни понимания, естественно, обратилась к… мистеру Дугласу, – с усилием закончила она.

Кроувич кивнул.

– Все становится на свои места. Мистер Окхэм был очень беден, находился в отчаянном положении и пришел сюда, потому что знал о ваших отношениях с мистером Дугласом. Возможно, он угрожал рассказать об этом мистеру Фабиану, если вы не откупитесь от него. Вот вам веская причина от него избавиться.

– Глупее не придумаешь, – утомленно проговорила Элис Фабиан. – Я его не убивала.

– Мистер Дуглас мог сделать это втайне от вас.

– А зачем убивать? – спросил Дуглас. – Джон и так все знал.

– Конечно, знал, – смеясь, подтвердил Джон Фабиан.

Посмеявшись, он надел белоснежную куклу на руку: ее рот открылся и закрылся снова. Он пытался заставить ее рассмеяться вслед за собой, но с ее губ не слетело ни звука, только неслышимый шепот. Фабиан уставился на маленькое лицо, пот выступил на его висках.

На другой день лейтенант Кроувич пробрался через темные закоулки кулис, поднялся, стараясь не поломать ноги, по железной лестнице, где каждую ступеньку надо было искать ощупью, и вышел к актерским уборным. Он постучал в одну из тонких дверей.

– Войдите, – словно издалека донесся голос Фабиана.

Кроувич вошел, притворил дверь и остановился, глядя на приникшего к зеркалу человека.

– Я хочу вам показать кое-что, – сказал детектив.

Со спокойным лицом он открыл папку из манильской соломки, достал глянцевую фотографию и положил на гримерный столик.

Джон Фабиан поднял брови, глянул искоса на Кроувича и откинулся на спинку стула. Взявшись за переносицу, он стал осторожно, как при головной боли, массировать ее. Кроувич взял фотографию, перевернул и начал читать сведения, отпечатанные на обороте.

– Имя – мисс Иляна Рямонова. Вес – сто фунтов. Глаза синие. Волосы черные. Лицо овальной формы. Родилась в Нью-Йорке в 1914 году. Исчезла в 1934 году. Подвержена приступам амнезии. По происхождению – русская. И так далее, и так далее.

Губы Фабиана дернулись.

Кроувич вернул фотографию на столик и задумчиво покачал головой.

– Конечно, с моей стороны, было глупо разыскивать в наших досье фотографию куклы. БОЖЕ МОЙ, то-то потешились надо мной в управлении. Но как бы то ни было, вот она – Рябушинская. Не папье-маше, не дерево, не кукла, а женщина, которая жила среди нас, а потом исчезла. – Он посмотрел Фабиану прямо в глаза. – Что вы на это скажете?

Фабиан слабо улыбнулся.

– Почти ничего. Когда-то, давным-давно, мне попался на глаза женский портрет. Лицо мне понравилось, и взял его для своей куклы.

– "Почти ничего"… – Кроувич глубоко вздохнул, достал большой платок и вытер лицо. – Фабиан, все нынешнее утро я рылся в подшивках "Биллборда". В одном из номеров за тридцать четвертый год я обнаружил любопытную статью о выступлениях второразрядной группы. "Фабиан и Душка Уильям". Последний был куклой, изображавшей маленького мальчика. Там писали и об ассистентке, Иляне Рямоновой. В журнале не было ее фотографии, но я получил, наконец, имя… имя реальной особы. Излишне говорить, что такое сходство между куклой и живой женщиной не может быть случайным. Уверен, что теперь вы расскажете вашу историю по-другому, Фабиан.

– Да, одно время она была моей ассистенткой. Я просто использовал ее как модель.

– С вами, пожалуй, вспотеешь, – сказал детектив. – Вы что – болваном меня считаете? Думаете, что я не узнаю любовь, даже если ее поставят прямо передо мною? Я же видел, как вы обращаетесь с куклой, как вы разговариваете с нею и что заставляете отвечать вам. Вы влюблены в эту куклу потому, что очень, ОЧЕНЬ любили ее оригинал, реальную женщину. Я достаточно опытен, чтобы почувствовать это. Черт побери, Фабиан, хватит запираться.

Фабиан поднял свои тонкие бледные руки, повертел ими, осмотрел их и позволил им упасть вдоль тела.

– Хорошо… В 1934 году я выступал с Душкой Уильямом – куклой, изображавшей мальчишку с носом-картошкой. Я сам сделал его. Я гастролировал в Лос-Анджелесе, и однажды вечером ко мне пришла эта девушка. Она годами следила за моими выступлениями. У нее не было работы, и она надеялась поступить ко мне в ассистентки…

Он вспомнил, как был поражен ее свежестью и пылкой готовностью работать с ним и для него и как в полутемной аллее позади театра неслышно сыграл прохладный дождик, и его капли вспыхивали, словно блестки на ее теплых волосах, на фарфоровых руках и, словно ожерелье, на воротнике пальто.

Он различал в полутьме движение ее губ, слушал ее голос, странно отделенный от уличного шума. Он помнил все, что она говорила, и хотя он не ответил ни «да» ни "нет", она вдруг оказалась рядом с ним на сцене, облитая светом прожекторов. А два месяца спустя он – вполне довольный привычным своим неверием и цинизмом – бросился вслед за нею туда, где нет ни дна, ни берегов, ни света.

А потом были ссоры – и снова ссоры, после которых уже не было ни прежних чувств, ни прежнего огня. Он шумел, срывался на истерики – а она все больше отдалялась от него. Один раз, в припадке ревности он сжег все ее платья. Она приняла это совершенно спокойно. Но однажды вечером он выплеснул на нее все, что накопилось за неделю, обвинил ее в чудовищных грехах, схватил, ударил по лицу, еще и еще раз, вышвырнул за дверь…

И она исчезла.

На следующий день его словно громом поразило – он понял, что она и в самом деле ушла навсегда, что ее уже не найти. Мир стал плоским, по ночам его будили отголоски прежнего грома, по утрам, на рассвете – тоже, тогда он поднимался, и его оглушали шипение кофеварки, вспышка спички, потрескивание сигареты, а когда он подходил к зеркалу, пытаясь побриться, там отражалось нечто искаженное и отвратительное.

Он бросил выступать, завел альбом и вклеивал туда все, что ее касалось – и афиши, и записи того, что он слышал о ней, и свои газетные объявления, в которых он умолял ее вернуться. Он даже нанял частного детектива. Люди говорили. Полиция до изнеможения допрашивала его. Слов было много.