Конвектор Тойнби - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 15

— Ну и дела, Крас, — поразился я. — Только что было пустое место. А теперь — глянь!

Мы смотрели во все глаза. На пустыре расцвел огромный шатер, как японский цветок на холодном пруду. Зажглась иллюминация. Не прошло и получаса, как в воздухе потянуло горячими блинчиками; кругом зазвенел смех.

Все это нас заворожило. Прижав руку к груди, я почувствовал, что сердце колотится прямо под ладонью, как игрушечный попрыгунчик. Мне хотелось только смотреть вокруг и вдыхать этот запах.

— Айда домой! Жрать охота! — гаркнул Крас и дал мне пинка, чтобы обойти на старте.

— Отдышись и умойся, — потребовала мама, оторвавшись от стряпни.

— Блинчики! — Меня изумил ее дар предвиденья.

— Как там цирк? — Отец посмотрел на меня поверх газеты.

— Классно! — сказал я. — Вообще!

Умывшись холодной водой из-под крана, я придвинул стул в тот самый миг, когда мама поставила на стол блины. Она протянула мне кувшинчик:

— Возьми сироп.

Я набросился на еду, а отец поудобнее сложил газету и вздохнул:

— Куда катится этот мир, ума не приложу.

— А ты не читай газеты по утрам, — сказала мама. — От них бывает расстройство желудка.

— Полюбуйтесь! — воскликнул отец, ткнув пальцем в газетную полосу. — Бактериологическое оружие, ядерная бомба, водородная бомба. Это заслонило все другие события!

— У меня, например, — сказала мама, — на этой неделе будет большая стирка.

Отец нахмурился:

— Неудивительно, что мир катится в тартарары: люди сидят на пороховой бочке, а мысли у них — о стирке. — Расправив плечи, он придвинулся ближе к столу. — Задумайтесь: тут сказано, что одна ядерная бомба нового поколения может стереть с лица земли весь Чикаго. А от такого города, как наш, и кляксы не останется. Меня не покидает мысль: как это все прискорбно.

— Что прискорбно? — не понял я.

— Для достижения нынешнего уровня человечество потратило миллионы лет. Мы научились строить города, большие и малые, буквально на пустом месте. Представьте: сто лет назад нашего города не было и в помине. Сколько понадобилось трудов и усилий, чтобы возвести его по кирпичику — а что дальше? Бах — и конец!

— Ну нет, с нами такого не случится, — сказал я.

— Вот как? — фыркнул отец. — Это почему же?

— Не может такого быть, и все.

— Хватит вам. Оба хороши. — Тут мама кивнула в мою сторону. — Ты мал еще, чтоб в этом разбираться. — Потом она кивнула в папину сторону. — А ты годами стар, да разумней не стал.

Завтрак продолжился в молчании. Потом я спросил:

— Пап, а что здесь было, когда города не было?

— Ничего. Озеро да пригорки, вот и все.

— А индейцы?

— Вряд ли. Просто безлюдная местность: леса, холмы, больше ничего.

— Передай-ка сироп, — сказала мама.

— Бум! — заорал Крас. — Я — атомная бомба! Трах-бах!

Мы стояли в очереди перед кинотеатром «Элит». Настал самый знаменательный день в году. С утра пораньше мы отправились к цирку и торговали шипучкой вразнос, чтобы заработать на билеты. После полудня нас ожидало кино про индейцев и ковбоев, а вечером — цирковое представление! Мы ощущали себя настоящими богатеями и давились от хохота. Крас, без устали изображавший атомную бомбу, вопил:

— Бабах! Полный распад!

На экране ковбои гнались за индейцами. Через полчаса индейцы погнались за ковбоями — в обратном направлении. Публика устала топать ногами, и тут начались мультфильмы, которые сменились кадрами кинохроники.

— Гляди, атомная бомба! — Крас впервые за весь день притих.

На экране поднималось огромное серое облако, потом оно развеялось, а линкоры и крейсеры почему-то разломились на части; пошел дождь.

Крас ухватил меня за руку повыше локтя, а сам впился глазами в пылающую белизну.

— Во дает, скажи, Дуг! — Он ткнул меня в бок.

— Супер-дупер. — Хохотнув, я дал ему сдачи. — Мне б такую бомбу! Раз — и школы нет!

— Хрясь! Прощай, Клара Холмквист!

— Бум! Лети, полисмен О'Рурк!

На ужин были мясные фрикадельки с фасолью, зеленый салат и горячие булочки. Отец с непривычно угрюмым видом попытался изложить нам важные научные факты, вычитанные в каком-то журнале, но мама отрицательно покачала головой.

Я не сводил с него глаз:

— Пап, ты не заболел?

— Завтра же отменю эту подписку, — сказала мама. — От таких волнений можно язву заработать. Папа, ты меня слышишь?

— А мы такой фильм смотрели! — сообщил я. — Там атомная бомба разнесла эсминец.

Отец выронил вилку и уставился на меня в упор:

— У тебя, Дуглас, есть поразительная способность говорить самые неподходящие вещи в самый неподходящий момент.

Я заметил, что мама, скосив глаза, пытается поймать мой взгляд.

— Время идет, — сказала она. — Беги-ка в цирк, а то опоздаешь.

Надевая пальто и шапку, я слышал приглушенный голос отца:

— Давай продадим наш магазин. Что скажешь? Мы с тобой давно хотели куда-нибудь съездить, хотя бы в Мексику. Найдем подходящий городок. Может, там и поселимся.

— Ты хуже ребенка, — зашептала мать. — Слышать этого не хочу.

— Я и сам понимаю, это глупости. Не обращай внимания. Кстати, ты права: подписку надо аннулировать.

От ветра деревья сгибались пополам, небо усеяли звезды; посреди холмистой пустоши огромной бледной поганкой вырос цирк-шапито. Красный Язык в одной руке держал пакет воздушной кукурузы, в другой леденец, к подбородку — в точности как у меня — прилипли клочья сахарной ваты.

— Видал: борода растет! — веселился Красный Язык.

Публика оживленно переговаривалась в ярком свете фонарей, а служитель цирка колотил по брезенту бамбуковой палкой и громогласно возвещал, что на манеж выйдут Скелет, Женщина-Гора, Разрисованный Человек и Ластоногий Мальчик. Мы с Красом протиснулись сквозь толпу к билетерше, которая разорвала наши билеты пополам.

Как только мы нашли свои места и уселись на дощатую скамью, снизу грянул большой барабан, а на манеже появились слоны в богатом убранстве. И началось: в горячих лучах софитов солдаты палили из огнедышащих гаубиц; гимнастки, держась одними лишь белыми зубами, порхали, словно мотыльки, под куполом в облаках табачного дыма; акробаты раскачивались на трапеции среди шестов и канатов; заключенные в клетку львы мягко ступали по опилкам, а дрессировщик в белых лосинах постреливал из серебряного пистолета, извергавшего пламя и дым.

— Вот это да! — орали мы с Красом в один голос, то жмурились, то таращились, ахали и охали, заливались хохотом, удивлялись, не верили, поражались, веселились, задыхались от восторга и, разинув рты, пожирали глазами артистов.

По манежу грохотали колесницы, из горящих окон выпрыгивали клоуны, волшебные ящики превращали лысого человека в волосатого, а великана — в карлика. Оркестр пел, гудел и гремел, зал сверкал всеми цветами радуги, обдавал жаром и слепил блестками, публика неистовствовала.

Когда представление уже близилось к концу, я оторвал взгляд от манежа. И позади своего места заметил маленькую дырочку в брезенте. И через эту дырочку увидел старую пустошь, продуваемую ветрами, и одинокие звезды в небе. Холодный ветер легонько теребил шатер. И почему-то, обернувшись туда, где царило тепло, я содрогнулся от холода. Рядом хохотал Красный Язык, но я уже вполглаза следил за эквилибристами, которые, взгромоздясь на серебряный велосипед, балансировали где-то в вышине на тонкой проволоке под скороговорку — тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та — малых барабанов и зачарованное молчание зала. Потом на арену высыпали клоуны, числом не менее двух сотен, и стали дубасить друг друга по головам — тут Красный Язык совсем зашелся и едва не сполз со своего места. Я сидел, как истукан, и вскоре Красный Язык это заметил:

— Эй, ты чего, Дуг?

— Ничего.

Я встряхнулся. Обвел глазами крашеные распорки шатра, канаты, слепящие гирлянды. Оглядел набеленных клоунов и выдавил смешок: