Крик души (СИ) - Владимирова Екатерина Владимировна. Страница 50

— Я не надолго отойду, — клятвенно проговорила она. — Честно, честно. Я немного поучу уроки и приду. А то нам много задали по математике… — она подняла глаза вверх и, встретившись с помутневшим от слез взглядом дяди Олега, произнесла: — Можно я потом еще приду?

Острый нож полосонул его по сердцу, вызывая отвратительную боль во всем теле.

— Конечно, Дашенька, — согласился мужчина. — Ну, конечно же…

И она ушла. В свою комнату, где сидела, оставив дверь открытой и делая вид, что учит уроки. Она не учила, она прислушивалась к тому, что происходит вне стен ее комнаты. И всего через несколько минут услышала то, чего слышать не желала больше никогда в своей жизни. Дядя Олег позвонил в «скорую».

И Даша поняла, что это означает.

Прислонившись спиной к изголовью кровати, почти вжавшись в него, поджав под себя ноги, она опустила голову на колени, прикрыв лицо руками, и заплакала.

Умерла. Какое страшное, какое мучительно болезненное слово!..

А еще через несколько минут вновь раздался голос дяди Олега. Тихий, усталый, словно вымотавшийся.

— Антон?.. Да. У нас несчастье… — выдержанно, стойко, несмотря на то, что хотелось рыдать. — Тамара Ивановна… она… ее не стало. Приезжай?.. — попросил он неуверенно. — Пожалуйста…

И Даша, стискивая зубы, чтобы не было слышно стонов и всхлипов, зарыдала еще сильнее.

В тот день она потеряла еще одного человека, который был ей дорог. Еще одного!.. Какая жестокая закономерность, какая отвратительная несправедливость, какая безнадежная неизбежность!

Похороны состоялись восемнадцатого апреля, в не по-апрельски холодный день, немой и черный день скорби. Антон приехал из Лондона проститься с Тамарой Ивановной и остался и на следующий день после похорон, улетев назад лишь двадцатого числа.

С ним Даша почти не разговаривала, отсиживаясь в своей комнате, старалась не попадаться ему на глаза, а он не особо и стремился с ней общаться. Они с дядей Олегом часами сидели в гостиной или в кабинете профессора Вересова, между собой переживаю эту потерю. О чем-то разговаривали, тихо, едва слышно, перебрасываясь быстрыми фразами. Сквозь приоткрытую дверь она видела, как сын, утешая, похлопывал отца по плечу и что-то тому говорил. Даша не разбирала слов, но чувствовала, что эти слова дяде Олегу просто необходимы. Она бы не смогла его утешить, а вот этот… Антон, он мог.

А Даша, сидя на подоконнике и глядя в окно, исполосованное солеными струйками дождя, поджав под себя ноги, терзала себя воспоминаниями. Она хотела бы не вспоминать, но, глядя на скользкое липкое стекло, почти против воли вспоминала. Добрую Тамару Ивановну, которую искренне успела полюбить за эти месяцы. Вспоминала Юрку, своего любимого младшего брата, который покинул ее год назад, в такую же холодную и равнодушную весну, что и эта. Потом сознание выхватило из памяти обрывки далекого прошлого, в котором она еще была счастлива. С отцом, в Сосновке. И она плакала. Смахивала со щек слезы зажатыми в кулачок пальцами, хныкала, сопела, старалась сдержать рвущиеся изнутри слезы, но не могла. Грудь давило, сжимало, разрывало, а сердце колотилось в виски колокольным звоном.

На кладбище она тоже плакала, не смогла сдержаться, как и три дня назад, когда Тамары Ивановны не стало. Она стеснялась, смущалась своих слез, не хотела, чтобы их заметили, не хотела, чтобы считали ее слабой или трусихой, а потому резко стирала соленые капли с лица, оставляя на щеках разводы.

Но как бы она не старалась остаться незамеченной, ее все же заметили. Человек, которому, она полагала, на нее плевать. Но именно он наблюдал за ней с несвойственным ему волнением за нее и злостью на себя.

Антон подошел к ней неожиданно, неслышно, ничем не выдав своего приближения, не дотронулся до нее, не окликнул по имени, не сказал ни слова, но она чувствовала его присутствие рядом с собой. Знала, что он стоит за спиной, и ощущала ледяной холодок, промчавшийся вдоль позвоночника.

Она напряглась, но не обернулась к нему, не выдавая себя. Сглотнула, зажмурившись на мгновение.

Она не думала, что он заговорит с ней. Она бы этого не хотела. Она его опасалась, сторонилась.

Он был другим. Не тем Антоном, которого она увидела, когда приехала в Москву, и не тем, которого она провожала в Лондон. Молчаливый, замкнутый, словно бы… пустой. И какой-то одинокий. Она всегда остро чувствовала одиночество, потому что сама была одиночкой очень долгое время, но одиночество этого парня было… иным, парализовывающим, глубоким, болезнетворным, грубым и жертвенным. Если она была одинока против воли, он загнал себя в одиночество собственноручно.

И она чувствовала какую-то безысходность, которая от него исходила. И даже, наверное, понимала его. Немного, совсем чуть-чуть, против воли, но понимала…

Но он по-прежнему оставался для нее плохим. Тем человеком, которому она не доверяла, и на которого смотрела с опаской, которого силилась избегать, и которому старалась не попадаться на глаза. Негатив, исходящий от него, она чувствовала за сотни метров. Она всегда ощущала неприязнь, многие годы жила в ней, пропитанная ее ядовитыми пара?ми. И от Антона исходила отчетливая разъедающая неприязнь.

И оставаться равнодушной к ней она не могла. Она испытывала неприязнь к нему в ответ.

Но в тот день, когда они, скованные общей трагедией, смотрели на свежую могилу, Антон ее удивил.

— Не плачь, мала?я, — сказал он ей понуро, не вызывающе, не грубо, не уничижительно, но и без сочувствия тоже. И девочка вздрогнула. — Ее время пришло, — даже не взглянул в ее сторону, — вот она и ушла.

Неужели утешает?.. Не верила ему, не верила в него.

Даша бросила на него быстрый взгляд и опустила глаза, не желая, чтобы он его заметил.

Но Антон заметил, хотя виду и не подал. Отвернулся от нее, больше не сказав ни слова и не ожидая слов в ответ, не нуждаясь в них, и уже браня себя за то, что вновь, как и несколько месяцев назад, когда забирал ее с новогоднего утренника, проявил слабость. Заговорил с ней, попытался, черт побери, проявить заботу!? Показать, что переживает, волнуется, беспокоится?! Но ведь это не так! Его не волнует она, не волнует то, как она живет, вообще ничего, связанное с ней, не волнует. И, уж конечно, его не должно касаться, что она испытывает сейчас, стоя перед могилой женщины, которую знала лишь год!

Он не должен о ней заботиться, его вообще не должны волновать ее проблемы. Она и так уже отняла у него слишком много. Хотела забрать еще и его внимание?!

Он не готов был отдать ей и толику тех чувств, что еще в себе сохранил. Кроме неприязни и презрения, которые силился к ней испытывать.

И Антон вновь превратился в холодного, равнодушного и установленного на цинизм молодого человека, которому плевать на эту беспризорную девчонку. Он хотел таким стать, чтобы не чувствовать боли, не поддаваться обидам, чтобы равнодушно сносить резкие выпады в свой адрес и отвечать колкостью и остротой на язвы, брошенные ему в лицо.

Бороться с собой и своими чувствами было сложно, и он решил спрятать их под маской цинизма и равнодушия, холодности и апатии. Он верил, что, если ему удастся убедить в своем равнодушии других, то вскоре он и сам поверит тому, что ему все равно. И тогда не будет так больно, обидно, одиноко.

Он будет таким, каким хотел, чтобы его видели.

И пусть никто никогда не узнает, что он ощущает на самом деле!..

Та проявленная на кладбище к девочке слабость была последней. Больше он не пытался ее утешать. Вообще старался не иметь с ней дел. И был искренне рад, что возвращается в Лондон, потому что сердце яростно кололо, укоряя и уговаривая справиться о ней.

Но он сдержался и улетел в Англию двадцатого апреля, как и собирался, не взирая на протесты ноющего и кричащего существа, требовавшего, чтобы он остался.

Он не хотел лишь оставлять отца одного, переживая. Звонил каждый день, выпытывая, как он со всем справляется без Тамары Ивановны, как себя чувствует и вливается в новый ритм жизни, а потом узнал, что одному справиться со всем ему не удалось.