Охота на ведьму (СИ) - Харитонова Алена "Белая Снежка". Страница 39

— Милый… милый… — в голосе слышались боль и мольба. — Милый, открой глаза! О, любовь моя, открой глаза!..

Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё существо восставало против того, чтобы вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. С пятой или четвёртой попытки он смог лишь приоткрыть глаза, однако увидел только размытые, плавающие перед самым лицом пятна.

— Милый мой… я здесь. Посмотри на меня! — ладонь Тороя ласково, но требовательно стиснули.

Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…

— Он пытается открыть глаза. — В юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. — Подожди, не тормоши его.

Пятна над Тороем замельтешили, на пылающий лоб легла прохладная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Это скромное средство принесло несказанное облегчение. Вот только странно — голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен. Маг глубоко вздохнул — воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал фырканье лошади да скрип колёс, какой может издавать только разбитая телега. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?

— Милый, как они посмели сделать это с тобой?! — на лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась до горечи солёной.

Маг вздохнул и хриплым, неузнаваемым голосом просипел:

— Не плачь…

То был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот невнятный шелест, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо заботливо протёрли мокрым полотенцем.

— Любимый… — страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Он не видел, но слышал, что этой женщиной была не Люция.

— Дай ему раздышаться. — Голос донёсся с другого конца телеги и показался смутно знакомым, однако волшебник не успел понять, откуда знает говорившего.

А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Зачем? Причитания и порывистые объятия незнакомки совсем не мешали волшебнику. Пусть себе плачет, чего расстраивать бедняжку? В то же мгновение смехотворность этих мыслей стала очевидна, и Торой хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался болью, и неожиданная мука заставила распахнуть глаза.

— Итель! — почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья юноша. На смуглом лице обеспокоено сверкнули раскосые глаза. — Итель!

Маг проследил мутным взором за взглядом паренька и только теперь увидел перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимающая волшебника, вскинула голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье чувствовал, что тонет. Хороша…

Лишь после этого страдалец нашёл в себе силы оглядеться, точнее, слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом — лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, свёрнутый плащ. Больше Торой ничего рассмотреть и понять не успел. Мерное покачивание и едва слышный скрип колёс заставили желудок подпрыгнуть к горлу. Маг поспешно зажмурился.

— Итель, умоляю, не тормоши его… — это снова был голос, показавшийся Торою знакомым.

Однако говоривший тут же смолк, поскольку девушка, к которой он обращался, с неожиданной яростью зашипела:

— Да что ты ко мне пристал?! Не покойник же он, в конце концов!

Она осторожно сняла со лба Тороя уже ставший тёплым компресс, но через мгновение вернула освежённую тряпицу обратно, смиряя пылающую кожу.

— Милый, ты меня слышишь? Ты ведь слышишь? — теперь в её голосе снова звучала лишь щемящая нежность.

Низложенный волшебник собрался с силами и кивнул. Что-то из только увиденного не давало ему покоя. Что-то в людях, которые окружали его. Он всё силился это понять, но мешала обступившая разум дурнота. Снова приоткрыв на короткий миг глаза, маг понял — девушка и юноша, склонившиеся над ним, были слишком странно одеты.

Женщин в подобных платьях Торой видел на старинных картинах — квадратный вырез с коротким воротничком-стойкой, длинные рукава, в другое время волочащиеся по земле, а сейчас бесформенными складками покоящиеся на полу повозки. Да и гребень в роскошных пепельных кудрях казался каким-то… допотопным? Волшебник с трудом перевёл взгляд полуоткрытых глаз на юношу-иноземца, что сидел слева от него и держал в руках миску, наполненную водой. Этому было от силы лет девятнадцать — невысокий, худощавый и одет также чудно — в длинную рубаху, подпоясанную широким кожаным ремнём, и диковинного кроя штаны.

Торой перевел взгляд на пепельноволосую девушку и попытался было хоть что-то сказать, но не смог. Гортань ожёг сдавленный хрип, который даже отдалённо не напомнил человеческий голос. Та, которую юноша называл Ителью, улыбнулась и ласково притронулась к щеке Тороя. В этом жесте было столько нежности, что у волшебника защемило сердце — так прикасаются к безгранично любимому, но навсегда уходящему из мира живых человеку.

— Молчи, береги силы. Мы обязательно тебя излечим… — Итель не сказала, выдохнула эти слова, и закусила нижнюю губу, чтобы сдержать рвущееся прочь рыдание. Она закрыла глаза, но из-под сомкнутых ресниц всё-таки выкатились две тяжёлые слезы.

Однако девушка тот час же взяла себя в руки.

— Рогон! — Итель положила узкие ладони на плечи Тороя, еле сдерживаясь, чтобы не встряхнуть его как следует. — Не смей умирать!

Юноша, сидящий рядом, поспешно отставил миску с водой в сторону и перехватил руки красавицы, мешая ей чинить самоуправство.

Рогон? Теперь Торой успокоился. Всё стало на свои места. Именно так и сходят с ума. Сначала всё болит, потом рассудок покрывает густая пелена, а после этого начинаются видения, подобные нынешнему — повозки, прелестницы, Рогоны и прочее. Волшебнику, конечно, не нравилось думать о себе, как о безнадёжно сумасшедшем, но иначе объяснить происходящее он не мог.

В этот самый момент, когда маг в какой-то мере начал свыкаться с мыслью о собственном скоропостижном безумии, он отчего-то посмотрел на свои руки. Посмотрел и понял, что, наверное, ещё не сошёл с ума. Поскольку не может сумасшедший человек так явственно представлять себе чужое тело. Руки, которые он по праву считал своими, и которые теперь безжизненно болтались в такт покачиванию телеги, руки эти были сильными мужскими руками, однако… они никогда не принадлежали Торою. Маг даже увидел тонкий шрам, пересекающий могучее левое запястье и на мизинце правой руки простенькое стальное колечко. Он наречён? Кому же? Уж не этой ли красавице с фиалковыми глазами?

Да, не может бред воспалённого рассудка быть таким подробным.

— Рогон… — юноша, сидящий у изголовья, жадно всматривался во внезапно распахнувшиеся глаза Тороя, но тут, словно увидев в них нечто ужасное, отпрянул:

— Алех! Алех, посмотри…

Мужчина, что правил повозкой и изредка косился на своих спутников, резко натянул поводья и обернулся. Сквозь бьющее в глаза солнце, Торой видел лишь силуэт незнакомца. А потом повозка остановилась (магу сразу сделалось легче — перестало мутить), и Алех забрался в телегу. Здесь он, пригибаясь, чтобы не задеть макушкой рогожное полотнище, подошёл к распростёртому на полу болящему. Торой, только-только проморгавшийся, уставился на возницу так, словно увидел призрака…

Над волшебником склонился не кто иной, как эльф Алех Ин-Ксаам — лучший друг Золдана. То-то его голос показался Торою знакомым! Правда, этот Алех был молод. Молод даже по эльфийским меркам. Скорее всего, ненамного старше вот этого юноши, позвавшего его. Белокурые волосы эльфа колыхал ветер, а в зелёных спокойных глазах и сейчас плескались столь свойственное его народу хладнокровие и глубокомыслие.