Любовь и магия-2 (сборник) - Флат Екатерина. Страница 1

Любовь и Магия-2: сборник фантастических рассказов

Составление сборника С. Грушко, А. Яблокова

Иллюстрация на переплете В. Нартова

© Бреус Е., Дубинина М., Жакова О., Жильцова Н., Завойчинская М., Керлис П., Князев М., Козлов Д., Лис А., Малиновская Е., Романова А., Рысь Е., Савченкова Е., Сидоренко О., Смеклоф Р., Смирнов В., Ушакова С., Флат Е., Черчень А., 2015

Плясунья (Малиновская Елена)

– Осторожнее, Триша! – шамкает беззубый рот. – Осторожнее, не упади!

Не слышит девочка. Танцует босиком на ярко-алых, что твоя свежая кровь, раскаленных углях. Золотом вспыхивают на солнце монетки, которыми вышита ее длинная широкая юбка и просторная рубаха. Золотом горят ее распущенные волосы. А глаза – ярко-голубые, как весеннее небо.

Не остыло еще кострище. То и дело пробуждаются среди пепла крохотные оранжевые огоньки, изгибаются под ветром лепестки пламени, которые потом исходят струйками дыма. Но каждая такая жгучая искра – как иголка в сердце старой Лотты. И острой болью отзываются давно зажившие ожоги на ее огрубевших от возраста ступнях. Впрочем, разве могут такие раны зажить без следа?..

Красива Триша, очень красива. Совсем как ее мать, которая умерла сразу после рождения дочери от молочной лихорадки, погубившей столько женщин. Но успела передать дочери дар плясуньи. Дар, который издавна в бродячем племени ашар идет только по женской линии. Очень редкий дар, и от того особенно ценный.

Старуха Лотта с замиранием сердца следит за внучкой. Если та оступится, если сделает лишь один неверный шаг – то сгорит в мгновение ока. Богиня огня Астера не терпит небреженья в служении себе. Уничтожит она ту, которая ошиблась при танце.

А Триша не слышит бабку. Все ускоряет и ускоряет она темп. Вот закружилась, как волчок, вот почти упала на угли, и старая Лотта невольно зажмурилась, чтобы не видеть, как поднимется безжалостное пламя и заберет единственную отраду в ее жизни. Но девочку уже уносит дальше вихрь танца. И Лотта понимает: не услышит Триша ее предостережения, не заметит ее тревоги. В ушах Триши сейчас оглушительно гремит музыка огненной песни, неслышимой остальным. Перед глазами Триши сейчас застыло лицо просящего. Потому как все знают: плясунья из племени ашар может сделать невозможное. За монетку заберет она твое горе и скормит беду всепожирающему огню.

Застыла чуть поодаль от остывающего кострища женщина, уставилась на Тришу и даже не моргает. Молода, в темных волосах – ни ниточки седины. Но кажется, будто старше самой Лотты. Такое горе застыло в мертвых глазах просящей, что старуха то и дело вздрагивает. В жаркий летний день холодом веет от этой неестественно выпрямленной фигуры. Холодом смерти. Потому как пришла просить женщина о том, чтобы к ней в снах перестал являться младенец, которого она сама задушила в голодный год. Долго говорила женщина, перескакивая с одного на другое. Про мужа, который почернел и высох от тяжелой работы, про троих детей, мал мала меньше. И всех надо накормить, напоить. А огород, а скотина? И лето, как назло, выдалось жарким. Почти весь урожай пропал, сгорел от зноя на корню. Как, ну как ей было оставить ребенка? Тут бы старших уберечь от голодной смерти. Да он и не понял ничего. Только раз вскрикнул и замолчал. Но нет ей с тех пор покоя. Каждую ночь видит она ребенка. Каждую ночь слышит последний жалобный всхлип. Каждую ночь чудится, будто прижимает она к себе его маленькое тельце.

Старуха Лотта покачала головой. Гнала бы она эту женщину прочь. Гнала бы поганой метлой, чтобы дорогу забыла к ним в табор. Для нее не было зверя страшнее, чем мать, убившая собственного ребенка. Но Триша выслушала – и молча склонила голову. Забрала из рук женщины медный грошик, на который та наверняка работала не один месяц. И запылал в поле жаркий костер, в котором Триша должна была сжечь чужое горе. Замолить своим танцем богов и уговорить их простить несчастную, обезумевшую от угрызений совести мать.

Эх, добра Триша. Плохое это качество для плясуньи. Очень плохое и опасное. Нельзя принимать каждого просящего. Надо уметь отказывать. Бывают наказания, в которые смертным лучше не вмешиваться. Боги жестоки, но справедливы. Да, иногда кара страшнее преступления, но такова воля небес. А Триша хочет сделать весь мир счастливым. Ох, накликает она на себя беду. Каждый танец – это прожитая за чужого жизнь. Если Триша не научится отдыхать, то сгорит раньше времени. Как ее мать. Да, умерла красавица Асая из-за молочной лихорадки, но старая Лотта была уверена: не прицепилась бы к ее дочери эта зараза, если бы та не брала на себя столько чужой беды. Но что уж теперь. Главное – сберечь Тришу. Последняя она плясунья в их таборе. Если не успеет до смерти передать дар, то и табору не жить. Рассеется он, исчезнет. Кто осядет в каком-нибудь селе, кто уйдет за красивой жизнью в город. А большинство – примкнет к более удачливым соплеменникам, которые сумели сберечь своих плясуний.

Близится к концу танец Триши. Даже отсюда видно, как устала девочка. Все медленнее и медленнее кружится она на углях, и словно тускнеют монетки на ее одежде. Старая Лотта знает: возьми любой грошик, и внучка расскажет, как и от кого, а самое главное – за что она его получила.

Наконец, замерла Триша. Уронила устало руки. Тяжело вздымается грудь, на лбу блестит обильная испарина, а глаза закрыты, подчеркнутые черными кругами изнеможения. И тотчас же встрепенулась просящая. Робко, еще не смея поверить, улыбнулась. Осторожно положила руку на свой живот, словно прикоснулась к хрустальной драгоценной вазе, и о чем-то глубоко задумалась. Лотта опять недовольно цыкнула сквозь зубы. Эх, пропащая! Простили ее все-таки боги, простили за убийство ребенка. А зря, ой как зря. Когда сама Лотта носила под сердцем Асаю – легко ли ей было? Часто ли она ела досыта? Война тогда гуляла по стране. Война шла по ее следам, войну встречала она в сожженных дотла поселках и деревнях. Некому было платить ей за танец. Да и страшно было показать свой дар плясуньи – сколько страждущих кинется тогда, умоляя забрать горе, успокоить сердце, даровать надежду. Ее бы не отпустили с кострища, пока она не сгорела бы заживо, отмаливая чужие грехи. Но и тогда она ни разу не подумала о том, чтобы убить еще не рожденное дитя. Хотя казалось бы – чего уж проще. Выпей особый отвар и избавься от бремени, которое выйдет на следующий день кровавым сгустком. Это даже нельзя назвать ребенком. И то она устояла перед искушением. Честно носила дочь девять месяцев, питаясь всем, что под руку попадется. Пекла лепешки из лебеды, обдавала кипятком корневища одуванчиков. А зимой не брезговала и мышами, со сноровкой и чутьем лисы вытаскивая их из-под снега.

Лотта покачала головой, отгоняя неприятные воспоминания. Торопливо улыбнулась, увидев, как к ней идет внучка. Девочка едва брела, с неимоверным трудом переставляя ноги. И сердце старухи сжалось от боли, когда она увидела, какими жуткими волдырями покрылись нежные ступни ее внучки. Ох, нелегко ей пришлось! Непросто вымолить прощение за такое!

– Эх, Триша, Триша! – буркнула себе под нос Лотта.

И тут же кинулась к ней, заметив, что внучка пошатнулась. Успела подхватить легкое, почти невесомое тело, уберегая от падения на землю. Уложила девочку к себе на колени и принялась легонько поглаживать ее пылающий лоб, пропуская золотые пряди волос между пальцами, узловатыми, скрюченными от старости.

– Не ругайся, бабуля, – чуть слышно шепнула Триша, еще балансируя на зыбкой грани между реальностью и небытием. – Я не могла иначе. Ты не представляешь, какая чернота была в сердце той женщины.

Лотта лишь грустно усмехнулась. Добра ее внучка. Слишком добра. Как бы боги не надумали преподать ей жестокий урок, показывая, что далеко не всех надлежит жалеть. И тут же торопливо поплевала через оба плеча, отгоняя дурные мысли.