Ты проиграл. В тени твоих ресниц - Аверкиева Наталья "Иманка". Страница 24

 — Я не могу… — бормотал он, стараясь расстегнуть лифчик. — Хочу… Хочу… — Сдернул лямки с плеч и опустил бюстгальтер на живот. Припал к груди.

 — Ты с ума сошел, — шипела я, вяло сопротивляясь. — Би, не дай бог…

 Он заткнул меня поцелуем. Руки против воли быстро расстегивали его джинсы. Одна рука царапала спину, вторая ласкала напряженный член через боксеры. Черт! Крышу сносит! Нельзя! Нельзя! Не смей трогать резинку трусов! Если рука дотронется до плоти, всё — прощай, разум, здравствуйте, неприятности! Аааа! — тихий стон — пальцы скользят по члену — аааа! Он сдавленно выдыхает мне в ухо.

 — Билл, мне не нравится этот фасон! — говорю я громко и раздраженно. — Ну что за фигня! Я люблю с вырезом на груди, а тут все закрыто! И опять страшная рожа! — Стараюсь целовать его тихо, без причмокиваний. Но не могу. Просто с каким-то маньячным остервенением сжимаю член губами.

 — А я говорю, что тебе идет! — вторит он. Запрокидывает голову и закусывает губу, чтобы не застонать. Руки в моих волосах. Пальцы сжимаются.

 — Вам помочь? — раздается невдалеке по-немецки. Хорошо, что тут продавцы языкам обучены. Сейчас мне было бы затруднительно что-либо переводить.

 — Ой, нет, — смеется Билл. — Я знаю, что ей надо. К тому же мы не все померили.

 Я изо всех сил стараюсь, чтобы не было никаких двусмысленных звуков. Получается не всегда. Билл иногда вздрагивает, кусает запястье, а то, как он дышит, кажется, слышат все вокруг.

 — Подожди, — шепчет он, отстраняя меня. Быстро вытирает губы, кидает мне первую попавшуюся майку и аккуратно застегивает джинсы, морщится, поправляя их.

 Я недоуменно и обижено слежу за его действиями. Он рукой показывает, чтобы я немедленно натянула вещь. Приоткрывает шторку наполовину:

 — Девушка, я там видел шикарное кожаное платье… эээ… сарафан… ну как туника в общем, короткое и вот с таким вырезом… Будьте добры, принесите, а. И юбку такую маленькую.

 Стою в углу кабинки, прикрываясь дорогущей шмоткой.

 — Вот это хочу! Это мне нравится! — капризно топаю ногой, заметив, что взгляд продавщицы направлен через плечо Билла на меня.

 — И вот эта белая тоже красивая, — умоляюще произносит он. Уголки губ ползут вверх. Взгляд насилующий.

 — Хочу другую, — хнычу я.

 Самая длинная минута в моей жизни.

 Наконец-то девушка протягивает ему вещи из тончайшей кожи.

 Билл вздыхает, закатывает глаза и трагичным голосом произносит:

 — На этих женщин никогда не угодишь. Вы согласны? — Поворачивается ко мне: — На, чудовище. Снимай это.

 Тщательно задергивает шторку. Шаг вперед, и рука вновь проникает под трусики. Пальцы скользят по лобку, между губ…

 — Какая же ты мокрая, — улыбается он. — Как же я тебя хочу…

 — Ты сошел с ума… — таю от его ласк.

 Он разворачивает меня спиной к себе. Чуть наклоняюсь, чтобы ему было удобно. Обалденное зрелище — вокруг зеркала и тысячи нас синхронно занимаются любовью.

 Билл замер. Зубы впились в плечо так, что показалось, он хочет вырвать кусок мяса. Я зажала рот ладонью, чтобы не закричать от боли. Из глаз брызнули слезы. Возбуждение накрыло, словно волна на причале зеваку, — с ног до головы.

 — Не-к-ри-чи, — услышала сквозь дикий шум в голове. Почувствовала, как руки поддерживают под живот, не позволяя бессильно сползти на пол. — Тссс, тихо… тихо… — Поцелуи касаются шеи. — Самая замечательная девочка на свете… О, черт! Я, кажется, прокусил тебе кожу… — Раны коснулся горячий язык. Больно и неприятно. Отдернула плечо. — Ну, прости… Я случайно…

 Поворачиваюсь к нему. Беру лицо в ладони и, прямо глядя в глаза, произношу с мягкой улыбкой:

 — Хочу, чтобы ты знал. Ты самый лучший человек в этом гребаном мире. Ты мой самый лучший мужчина. Ты лучшее, что было в моей жизни.

 Билл напряженно прищуривается, открывает рот, чтобы что-то сказать, но голос за шторкой не позволяет:

 — Размер подошел? Или принести другой?

 — Нет-нет, — торопливо отвечает парень продавцу, не спуская с меня тревожного взгляда. — Все сидит просто замечательно. Мы берем. И эту майку со страшной рожей тоже. — И цедит нервно: — Только попробуй.

 Что именно я должна была попробовать — так и осталось загадкой.

 Мы брели по центру Сиднея. Билл крепко держал меня за руку и улыбался всю дорогу наисчастливейшей улыбкой. При этом он иногда резко отпускал кисть и начинал забавно скакать и крутится вокруг меня, напоминая котенка-подростка, трущегося об ноги. Казалось, протяни руку, и он обовьет ее и начнет смешно дергать задними лапками, немного царапая ладонь и слегка покусывая пальцы. Иногда он вскидывал руки вверх, задирал голову и кричал на всю улицу, пугая прохожих. Я смеялась. Повторяла за ним. Он задорно хохотал и лез целоваться. Мы то куда-то бежали, сломя голову, то кружились, то падали на газоны и смотрели на небо. Мы ели мороженое. Кормили им друг друга. Облизывали перепачканные носы. Мы много фотографировались. То я его, то он меня. Он учил меня вставать в его любимую позу, иратишна отклячивая бедро. Но вот если в его изгибах с эротикой все было нормально, то мои суставы отказывались изгибаться подобным образом. Не помогало ничего — ни мои длительные занятия восточными танцами, ни моя природная гибкость, я все равно выглядела, как разбитая старая галоша. Билл ржал, хватался за живот и всячески издевался. Вставал сзади, плотно прижавшись, проводил руками по бокам и требовал повторить движение за ним. Потом целовал в шею, кусал за мочку и шептал какую-нибудь милую непристойность.

 Я раскинула руки в стороны и закрыла глаза. Ноги гудели, мышцы чуть заметно подергивались. Молодая трава приятно холодила спину и уставшие ступни. Закатное солнце щекотало ресницы. Билл легко коснулся губ. Потом еще раз и еще, собирая с них улыбку.

 — Помнишь, мы с тобой в Москве говорили о свободе? Ты еще меня рабом контракта обозвала? — он положил голову мне на живот.

 — Угу, — мурлыкнула я, перебирая его волосы.

 — Я тогда обиделся на тебя страшно. Мне-то казалось, что после дня рождения все изменится, что даже солнце будет светить по-другому. Ты оказалась права. Я, конечно, бодаюсь с продюсерами, и сейчас у меня больше свобод, но это все равно не то, чего бы я хотел. А сейчас я понял… Свобода — это не когда ты послал продюсеров и пошел спать после концерта. Свобода — это вот так вот валяться на траве. Это есть мороженное. Кричать и танцевать, когда хочется. Это бродить по улицам. Это телефон, по которому никто не звонит, кроме семьи и друзей. Это свободное время. Сон сколько хочешь. Еда, какую хочешь. Это возможность послать всех и уйти ни перед кем не отчитываясь, а потом вернуться и знать, что все равно все будет хорошо, чтобы ты не выкинул. Сейчас с тобой я по-настоящему свободен. И я очень счастлив. Ты, наверное, единственный человек, с которым я могу быть самим собой… С которым я могу быть свободным.

 — Так уж и единственный? — лениво улыбнулась.

 — Да. Ну, Тома и родителей я не считаю. Не знаю, как это произошло. Я много думал тогда, вернувшись из России, почему так… Еще какое-то время я на тебя сердился, на Тома злился… Мы же, когда контракт с компанией подписали, словно черту провели между жизнью и славой. Вроде бы вот все у меня есть. Денег много. Могу позволить себе многое. С великими людьми встречаюсь, они нам в глаза заглядывают, некоторые автографы просят. Знакомлюсь с кумирами своего детства. Но, понимаешь, не то это. А ты словно к жизни меня вернула, как будто крылья за спиной выросли, летать захотелось, из клетки вырваться… Ты понимаешь меня?

 — Да, — едва слышно произнесла я, чувствуя, как жизнь возвращается в душу, как сердце бешено колотится, как перед глазами взрываются звездочки разноцветными искорками. Он прижал мою ладонь к губам и поцеловал ее. — Би, а ты бы мог променять сцену на свободу?

 Задумался. Я ухмыльнулась. Ответ очевиден. К гадалке не ходить!

 — Я бы смог, — в конце концов, отозвался парень. Мои брови удивленно взлетели вверх. Он добавил: — Но я не буду делать этого по нескольким причинам. Во-первых, сцена — это наша с Томом мечта. Да и Густава с Георгом тоже. Пока у нас все складывается более-менее удачно, и глупо было бы из-за какой-то прихоти бросать любимое дело. Во-вторых, сцена и вся мишура, вся суета вокруг нас, фотографы, репортеры, журналисты, фанатки — это мой наркотик, без которого я уже не смогу обходится. В-третьих, с нами работает порядка 50 человек, уйти со сцены, значит, оставить их без работы. В-четвертых, я — раб контракта. Я не могу просто так встать и уйти. Я сейчас даже здесь не могу находиться. Если об этом узнают менеджеры, будет дикий скандал. Я обязан быть на связи в любое время дня и ночи, я обязан отчитываться о каждом своем шаге. Они всегда должны знать, как меня найти. А я взял и специально оставил дома второй телефон, чтобы он не связывал меня по рукам и ногам, не звонил постоянно.