Оборотный город - Белянин Андрей Олегович. Страница 35

Я мигом вскочил, снял чужой мундир с орденами и, вернув его на плечи законного хозяина, быстренько налил страждущему успокоительного. Дядя хлопнул быстро, занюхал рукавом и жестом дал мне знак удалиться. Я подчинился.

— Слышь, Иловайский, — тихо предупредил он, — плохо наше дело, если всякие бумагомаратели да учителя уездные в него нос совать начнут. Но пальцем гангрену эту тронуть не смей, потом вовек не отмоешься! И без того нас в газетах нагаечниками кличут, погоны казачьи грязью полощут…

— Ясно, дядя, не подведу.

И может быть, впервые за последнее время я вышел от него без шуточек, насмешек и родственных подначек. Сегодня он был мне не родственник, но батька-атаман, а атаман своих в обиду не даёт, потому он и батька. Инородным не понять, да и надо ли…

Хмурый ординарец, встретив меня во дворе, тихо спросил, как там Василий Дмитриевич, не надо ли чего? Я пожал плечами, кофе точно не надо, чего бы успокоительного, настойка вроде ещё есть, а вот баньку, может быть, и не помешало бы. Тот деловито кивнул. Это на меня он может порыкивать, но о дядюшке печётся искренне, и чтоб ноги в тепле, и чай горячий, и девки вечером под окошком не пели, коли «его превосходительство от трудов почивают».

…За воротами уже не толпились праздно ожидающие крестьяне, летом у них работы завались, зазря бегать в поисках «чудотворного казачка» людям просто не с руки. Куда удрал настырный господин Чудасов, спрашивать не хотелось, я побаивался, что при личной встрече не сдержусь и нарушу слово ему по загривку.

Да и в самом деле, с какого перепугу мы, казаки, должны давать отчёт в своих действиях, направленных на пользу государства, всякому штатскому проныре? Только потому, что он где-то тут учительствует, преподавая грамоту барским дочкам, и попутно отписывает по газеткам какие-то там стишки?! Да у меня Прохор — поэт! Ему волю дай, он тут всё село неприлично обрифмует, потом назад перерифмует, да ещё и плясать под свои частушки заставит — талант не продашь, не пропьёшь, в окошко не выкинешь. А что за хрень такая этот «акростих», я вообще плохо представляю, надо бы хоть у Катюши спросить…

Поскольку время было самое обеденное, можно бы, по идее, и к кашеварам наведаться, у нас не армия, кормят не по расписанию, а по службе: кто когда смог, тогда и пришёл, голодным всё одно не оставят. Однако если я уже выспался, то пора и моего денщика будить, вместе обедать веселее. Надеюсь, он всё ещё там же, на конюшне, честно вкушает праведный сон после всех ночных потрясений.

— Дяденька казак, а ты не Иловайским будешь?

Я резко обернулся. Из-за соседнего плетня на меня уставился русоволосый мальчонка лет семи-восьми, мордашка немытая, рубашка и портки из самой простой ткани, но глазёнки умные…

— Отчего ж нет, хлопец, для тебя побуду хоть Иловайским.

— А не брешешь? Побожись!

— Собаки брешут! — Я серьёзно перекрестился. — Да на что тебе Иловайский-то?

— Мамка плачет.

— Горе какое?

— Не горе, беда у неё, — сдвинув бровки, поправил малыш. — Бусы порвалися, она все собрала, а двух и не хватает. Плачет теперь. Бусы папка подарил, а сам в город ушёл. По весне.

— И до сих пор нет его, — догадался я. Крестьяне не часто уходят с родных пашен на заработки, крепостные же, а не каждый барин отпустит. Считай, парнишка наполовину сирота… — Чем же тебе помочь? Денег у меня сейчас нет, сам без копейки, но кашей поделиться могу.

— Не нужна мне твоя каша, мне Иловайский нужен!

— А зачем? — опять не понял я.

— Да, бают, он чародейством владеет разным, сквозь землю видит, — снизошёл к моей недалёкости мальчуган. — Так вот и нашёл бы моей мамке две бусины. Она б и плакать-то перестала…

— Фу-ты, господи боже! — Я на секунду прикрыл глаза и, не задумываясь, указал: — Бусы на крыльце порвала? Там справа лопухи, у самого корня, под сухим листом, две синие бусины простого стекла, одна с царапиной. Беги, радуй мамку!

Счастливое дитё унеслось, даже не сказав «спасибо». А я остался стоять, почёсывая в затылке и пребывая в некоторых смутных размышлениях по поводу того, что сейчас произошло. Причём волновало меня не озарение по поводу бусин. В том, что они лежат под лопухом и через пару минут будут найдены, сомнений не было ни на грош. А вот в том, что всё это тихо-мирно сойдёт мне с рук, сомнения были…

Не стоило так высовываться. С откровенными проявлениями такой вот прозорливости вообще надо быть крайне осторожным. Ребёнок есть ребёнок, сейчас порадует маму находкой и непременно расскажет, что где искать, это ему «дяденька казак» помог. Ну и вдохновлённая женщина, естественно, к соседям кинется, как же, её сыночка «сам Иловайский» надоумил, как пропажу найти. А дальше по цепной реакции, и если к вечеру всё село опять не будет, сняв шапки, на коленях стоять у дядиной хаты, то я не разбираюсь в людях! Но, с другой-то стороны, как ребёнку откажешь, коли у него мамка плачет…

Вот так, в ожидании неизбежных проблем вечером, я медленно доплёлся до нашей конюшни, где и рассчитывал найти Прохора. И кстати, нашёл, но не одного…

— А я вам говорю, милейший, что мне нужен Илья Иловайский! И я твёрдо намерен дожидаться его именно здесь! Я отлично знаю, что именно вы его слуга, а потому позаботьтесь, чтобы ваш хозяин прибыл побыстрее, у меня мало времени и терпения…

Ох, не приведи господь лампасами подавиться! Я прижался спиной к забору и, осторожно присев, развернулся, прильнув к щели меж досками. Старый казак вежливо, с достоинством слушал, как на него повышает голос довольно молодой, толстоватый до рыхлости человек в чиновничьем платье. Длинные, едва ли не женские волосы, неровная бородка и высокомерно-брезгливый взгляд выдавали властную, но слишком себялюбивую натуру.

— Да ты кто будешь-то, мил-человек?

Я лишний раз поразился выдержке моего денщика.

— Имя моё вам знать без надобности, оно и так слишком известно! Ваше дело — поскорее доставить сюда Иловайского, а уж он даст мне отчёт за свои неразрешённые действия и народную смуту!

Ого, не слабо… Значит, у дядюшки этот тип пытался выведать, что за секретную миссию я выполняю и почему об этом не оповещена вся общественность, а тут меня уже преспокойно обвиняют едва ли не в государственной измене?! Безнаказанными такие слова оставлять нельзя…

— В чистом поле белый хрен, ни фига себе рефрен, — так же простодушно удивился Прохор, а господин Митрофан Чудасов (кто ж ещё!) вдруг презрительно фыркнул и на него:

— Банальная рифмочка! Так уже ни в одном культурном поэтическом обществе не пишут…

— А как пишут?

— Да уж не так примитивно! Истинные профессионалы слова пользуют акростих!

— Что ж за зверь мудрёный, ровно слон недоёный? А доить слона можно тока спьяна, на трезвую головушку — предпочтёшь коровушку… — не задумываясь, выдал мой денщик.

Уездный учитель примолк, переваривая, а потом вновь брезгливо выпятил нижнюю губу:

— Вы, видимо, местный самородок? Приличной литературы не читали, основ стихосложения не знаете, в столичных поэтических кругах не вращались, где уж вам понять тонкости верлибра, анапеста, тавтограмм, омограмм и изящную возвышенность выверенного акростиха!

— Да ты хоть один покажи, батюшка, — скромно попросил Прохор. — А уж мы одолеем, не сложней же он слов человеческих…

Всё. Раз разговор съехал на стихотворную стезю, я могу до вечера забыть о происках этого чиновного типа, ему отсюда живым не уйти. Надо бы и мне потихонечку делать ноги…

— Ну вот хоть к примеру: «Какая сво… какая сво… Ты — божество!» — горделиво прочёл Митрофан Чудасов. Прохор ничего не понял, я тоже, поэтому решил пока остаться.

— Ага, молчите, то-то же! Или вот ещё, оцените: «Машка мыла миску, молоко молилось мелко. Мужем мычал модно, Машка молчит мрачно. Мысль мылила мозг — может, могу Машку?» Ну, каково, а?

— Да-а, дурака дрекольем давить — даст дуба. — Мой поэтичный денщик скорбно перекрестился, я повторил его жест, убогих казаки не трогают. Мимо проходящие крестьяне с интересом покосились на меня и тоже прислушались.