Наследник (СИ) - Кулаков Алексей Иванович. Страница 6

«М-малыш?!»

В жаркое лето года семь тысяч шестьдесят восьмого от Сотворения мира [1] по длинным и сумрачным переходам Александровского кремля торопливо шагал высокий и широкоплечий мужчина двадцати девяти лет. Отмахиваясь, а то и вовсе не обращая внимания на низкие поклоны служек, совсем не оглядываясь на ближних бояр, топающих в легком отдалении, божией милостью Великий государь, царь и Великий князь всея Руси — удивительно легким шагом мчался в хорошо известные ему покои. За спиной осталась прерванная на середине соколиная охота и отложенное заседание «Избранной рады», а также прячущий взгляд гонец, принесший тяжелую весть. Затем долгая скачка, запаленный жеребец, тяжелые мысли и бессильная злоба пополам с тоской — вначале сильно занедужила любимая жена, потом умер первенец. Его любимец, его наследник! Многочисленные молитвы о ниспослании исцеления, усилия сразу двух иноземных лекарей, обильные пожертвования матери–церкви — все было бесполезно, и чем дальше, тем было понятнее, к чему все шло. Но надежда — надежда и вера в лучшее — еще теплилась, до последнего мига… И вот уже на виду белоснежных стен Александровской слободы его встретил второй гонец. За невероятную новость с ходу обласканный крупным перстнем, да прямо с царской руки. Большая честь!.. Иные годами о такой мечтают.

— Говори!

Человек, уже давно осознавший и принявший тот поистине прискорбный факт, что быть личным лекарем царственных особ не только почетно, но (временами) еще и смертельно опасно, — этот человек согнулся в низком поклоне еще до того, как прозвучало негромкое повеление. Затем, старательно контролируя лицо и интонации голоса, подтвердил все надежды московского властителя — а также, вполне возможно, и собственный смертный приговор:

— Царевич Димитрий жив, государь.

Глаза царственного родителя, еще недавно тоскливые, а затем готовые полыхнуть испепеляющим гневом, застыли в радостном неверии. После чего рука великого князя будто бы по собственной воле троекратно перекрестила высокое чело, а четко очерченные губы шевельнулись в начальных строках молитвы.

— Очень слаб. Очень! Но ему явно лучше, он даже смог сам поднять руку и явственно пытался перевернуться на бок! Езус явил нам истинное чудо, и я…

Лекарь вспотел, и одновременно его бил озноб. Так ошибиться! Одно утешает — если что, на виселицу или плаху он пойдет не один, а в теплой компании коллеги–конкурента из Голландии. Ибо Арнольд Линзей тоже осматривал принца крови и вместе с ним констатировал его смерть!

— Думаю, что худшее уже позади. Царевич обязательно поправится.

Внимательный взгляд прошелся по человеку в темных одеждах, затем великий государь благосклонно кивнул и проследовал дальше, так больше ничего и не сказав. Но Ральф Стендиш даже и на миг не усомнился — его слова услышали и запомнили, и теперь уже его жизнь полностью зависит от состояния восьмилетнего наследника. И если, не дай бог!.. Даже от мыслей на эту тему холодела кровь и слабели ноги. А вот у царских ближников кое–какие предположения явно имелись — уж больно выразительно они глядели на согнувшегося в очередном поклоне лекаря, следуя за своим повелителем. Воистину стоять рядом с троном — стоять рядом со смертью…

Оживший сон оглушил и поразил Виктора так сильно, что мимо его разума прошло и появление небольшой толпы смутно знакомых людей, и их негромкие голоса, и даже осторожные, явно ласковые прикосновения одного из них. С орлиным носом, густой гривой иссиня–черных волос, жестким изгибом губ и почти ощутимым ореолом властности — он трепетно и нежно гладил его по плечу и руке, явно обрадовавшись, когда она у него непроизвольно дернулась. Что–то тихо сказал, перекрестил, еще раз коснулся щеки, вытирая струящиеся слезы, и почти неслышно отступил. Затем… Все с тем же равнодушием и отстраненностью бывший травник наблюдал, как его перенесли из комнатушки в средних размеров залу, быстро и ловко сменили одежду, перед этим попутно обмыв его нынешнее худенькое тельце, и провели что–то вроде медицинского осмотра. Очень небрежного и поверхностного. Затем влили в него пару ложек какой–то кисло–горькой бурды и наконец–то оставили в покое, позволяя измученному разуму потихонечку приходить в себя. И осознавать, что же именно он сделал, — вместо того чтобы убрать преграду ну или (самое большее) хоть как–то помочь мальчишке из своих снов, он попросту его убил!..

Два дня и две ночи пролетели для него как единый миг, ибо к неимоверно жгучему чувству вины добавились и иные муки. Обрывки чужих чувств и осколки чужой памяти выжигали свои пламенные следы в его сознании, становясь ЕГО чувствами и его памятью. Тысячеголосым шепотом в ушах, мельтешением картин — все прежние его сны были всего лишь блеклой тенью, ничтожным отзвуком того, что он переживал и впитывал. Два долгих как вечность дня, за которые он прожил целую жизнь, в которой учился ходить, играл с братом, первый раз прочитал вслух из книги целую молитву, с восторгом коснулся полированного булата отцовской сабли и капризничал, выпрашивая у няньки лишний кусок медовых сот… Все это было — как и неловкое падение с коня во время одного из занятий. А потом долгие дни и бессонные ночи, заполненные ноющей болью в спине. Противное питье и порошки, слова утешения отца, слезы матушки…

В себя он пришел от скребущего по ребрам изнутри острого чувства голода и гадостного привкуса на языке и долго пытался понять — почему он опять ничего не видит. Так ничего и не выяснив, ужасающе медленно подтянул–проволок по телу единственную послушную ему руку и кое–как смахнул с лица что–то мокрое и противное.

Шлеп!

Падение тряпки почему–то сопровождалось сдавленным «Ох», затем была удаляющаяся дробь мягких шагов. Довольно скоро вернувшихся в компании легкого шороха одежды, поскрипывания сапог и почти неощутимой волны резких запахов:

— Вот!

— Оу!

К запястью правой руки прикоснулись чужие пальцы. Затем они же ощутимо надавили на подбородок, заставляя рот распахнуться едва ли не на всю ширь, предусмотренную матушкой–природой, и царапнули по сухому языку. Довольно болезненно оттянули веки, подержали их так несколько мгновений и опять вернулись на запястье.

— Так!..

Немного скосив глаза, Виктор с легкостью обозрел того, кто всего за две минуты смог разозлить его своей бесцеремонной наглостью. А увидев, как незнакомец опять тянет свои грабли (немытые, между прочим!) к его лицу, он и вовсе брезгливо дернулся, слегка отстраняясь.

— Превосходно!!! Немедля известите великого государя — царевич пришел в себя!

За следующий десяток минут он едва не сошел с ума от бессильной злобы. Вначале шарлатан в черном кафтане продолжил свой «осмотр», залезая грязными пальцами то в рот, то в ухо, и периодически задирая долгополую рубашку едва ли не до затылка — причем как спереди, так и сзади, болезненными постукиваниями и надавливаниями «исследуя» ноги, живот, ребра и позвоночник. А потом, недолго побренчав разнокалиберными бутылочками и плошками, начал поить его «микстурой», в которой опытный травник без особого труда опознал два компонента, к тому же еще и разбавленных какой–то совершенно непонятной ерундой.

«Я только–только пришел в себя — а этот дятел уже пичкает меня таволгой вязолистной [2] и пыреем [3]? Слабительным? Да он совсем охренел, что ли! Ах ты, сука, зубы мне разжимать?!»

— Хмрф!

— Оу!!!

Вошедший в залу великий князь увидел воистину радостную картину — его сын, еще недавно лежавший при смерти, очнулся и набрался сил настолько, что смог выплюнуть целебный взвар. Причем не куда–нибудь, а точнехонько в лицо склонившегося над ним врачевателя Стендиша.

— Митя!

Приблизившись к ложу больного вплотную, государь коротко глянул на лекаря, склонившегося в поклоне, и осторожно погладил сына по голове.