Всего один день - Форман Гейл. Страница 29

– Ну, наслаждайтесь своими морскими гадами, – говорит она. Только мы с папой улавливаем снисходительность в ее тоне.

Ужин просто мучителен. Я вижу, что даже просто сидеть в этом дышащем жеманством ресторане в окружении бостонской элиты маме непросто, и папе, соответственно, тоже, они чувствуют себя отверженными. Хотя это не так. На самом деле отвергаю их лишь я.

Меня расспрашивают о занятиях, и я покорно рассказываю о химии, физике и биологии, а также китайском, не упоминая о том, как трудно на лекциях не заснуть, даже когда ляжешь очень рано, как и о том, насколько ужасно идут дела по тем предметам, по которым я отлично успевала в школе. Говоришь, не говоришь – это так утомляет, что мне хочется лечь лицом в тарелку с салатом за тринадцать баксов.

Когда нам приносят закуски, мама заказывает бокал «Шардонэ», а папа – «Шираз». Я стараюсь не смотреть на то, как переливаются цвета вина в свете свечей. Даже от этого больно. Я опускаю глаза в тарелку с равиоли. Пахнет приятно, но есть не хочется.

– Ты не заболела? – спрашивает мама.

И на крошечную долю секунды я задумываюсь, что было бы, если бы я сказала им правду. Учеба совершенно не соответствует моим ожиданиям, а я сама не похожа на девчонок из каталогов. Не «Счастливая Студентка». Я вообще не знаю, кто я. Или знаю, но просто больше не хочу ею быть.

Но это не вариант. Мама расстроится и будет разочарована, словно мое несчастье оскорбит ее лично как родителя. И она будет давить на чувство вины, на то, как мне повезло. Я же в колледже! А ей не посчастливилось приобрести такой опыт. Именно поэтому, пока я училась в последних классах школы, она вела себя как генерал на войне, продумывая стратегию моего дополнительного обучения, наняла мне репетиторов по тем предметам, в которых я была не очень, записала в группу подготовки к выпускным экзаменам.

– Да просто устала, – отвечаю я. По крайней мере, это не ложь.

– Ты, наверное, слишком много сидишь в библиотеке, – вставляет свое замечание и папа. – Ты на солнце достаточно времени проводишь? От этого зависит суточный ритм.

Я качаю головой. Это тоже правда.

– А бегаешь? Тут хорошие дорожки. И от реки недалеко.

По-моему, последний раз мы с ним выходили на пробежку вместе – за пару дней до той моей поездки.

– Завтра с утра сходим. Перед завтраком. Сбросить сегодняшний ужин. Прокачаем твои легкие.

Я чувствую полное измождение от одной мысли об этом, но он меня даже не спрашивает, он изначально рассчитывает на то, что я соглашусь, как и всегда, все планы строятся до того, как я с ними соглашусь.

На следующее утро остальные девчонки сидят в гостиной и пьют кофе, весело обсуждая обед, в ходе которого возник некий инцидент с симпатичным официантом и молоточком для разделывания омара, и событие это уже возведено в ранг мифов под кодовым названием «Красавчик с молотом». Они ошарашенно смотрят на меня, когда я предстаю перед ними в спортивных штанах и флисовой толстовке и принимаюсь искать кроссовки. У нас суперновомодный спортзал, без которого Кендра с Кали просто жить не могут, Дженн они тоже таскают с собой, а моя нога туда еще не ступала.

Я ожидала только папу, но с ним пришла и мама – в черных шерстяных штанах и кашемировой пелерине, и очень оживленная.

– Я думала, что мы за завтраком встретимся, – говорю я.

– Я просто хотела посидеть у тебя. Так мне будет проще воображать, где ты, когда меня нет рядом, – она поворачивается к Кали. – Если ты не против, – говорит она так вежливо, что Кали, наверное, никогда ее стервозности не уловит.

– Мне кажется, это очень мило, – отвечает она.

– Эллисон, ты готова? – спрашивает папа.

– Почти. Не могу кроссовки найти.

Мама смотрит на меня так, будто я теперь все постоянно теряю.

– Где ты их видела в последний раз? – говорит папа. – Представь себе это место. Так надо искать то, что потерял. – Стандартный совет, но он, как правило, работает. Мне вспоминается, что мои кроссовки все еще лежат нераспакованные в чемодане под кроватью – именно так оно и есть.

Мы спускаемся по лестнице, отец символически тянется.

– Посмотрим-ка, помню ли я еще, как это делается, – шутит он. Папа сам бегать особо не любит, но всем своим пациентам постоянно говорит, что надо заниматься, поэтому старается и сам делать то, что проповедует.

Мы бежим по дорожке, ведущей к реке. Сегодня настоящий осенний день, ясный и свежий, в воздухе уже появилась колкость зимнего мороза. Мне тоже бегать не нравится, особенно поначалу, но, как правило, минут через десять что-то переключается, мозг отрубается, и я забываю, чем вообще занята. Но сегодня, как только я начинаю забываться, мысли переключаются на то, как мы бежали в тот раз, это была лучшая пробежка в моей жизни, моя жизнь тогда зависела от бега. Ноги превращаются в гнилые деревья, яркие осенние краски рассеиваются, и все становится серым.

Километра через полтора я останавливаюсь. Оправдываюсь, что ногу свело. Я бы предпочла вернуться, но отец говорит, что хочет добежать до центра и посмотреть, что изменилось там, так что приходится подчиниться. Мы заходим в кафе, чтобы выпить капучино, папа опять спрашивает про учебу и начинает ностальгировать по счастливым денькам с органической химией. Потом рассказывает, как много было дел и что маме сейчас трудно, и мне надо бы с ней полегче.

– Она разве не собирается снова выходить на работу? – спрашиваю я.

Папа смотрит на часы.

– Пора возвращаться, – говорит он.

Мы расстаемся возле общаги, я иду переодеться к завтраку. Зайдя в свою комнату, я сразу понимаю, что что-то не так. Я слышу тиканье. Оглядываюсь и на секунду теряю ориентацию, потому что это больше не моя комната в общаге, а моя комната дома. Мама отрыла в шкафу постеры и повесила их точно так, как было у нас. Переставила фотки в зеркальном отражении того, как они стояли там. Заправила кровать и завалила ее горой подушечек, а я ей четко говорила, что не хочу брать подушки, потому что терпеть их не могу. Их каждый день надо снимать, а потом укладывать обратно. Сейчас на кровати аккуратными стопочками лежит одежда – так же она ее раскладывала за меня, когда я была в четвертом классе.

А на подоконниках и полках расставлена вся моя коллекция будильников. Все заведены и тикают.

Мама, которая как раз отрывала бирки со штанов, которые я даже не примерила, поворачивается ко мне.

– Ты мне вчера показалась такой мрачной. Я решила, что если сделать тут все как дома, ты взбодришься. Ведь так куда живее, – объявляет она.

Я пытаюсь возразить, хотя толком не понимаю, чему возражать-то.

– Я поговорила с Кали. Она считает, что тиканье успокаивает. Как белый шум.

А меня это вовсе не успокаивает. Мне кажется, что это тиканье тысяч бомб, готовых взорваться.

Шестнадцать

Последний раз я видела Мелани с выцветающей розовой прядью в белых локонах, в микроуниформе из «Топшопа» и сандалиях на головокружительно высокой платформе, которые она отхватила на сезонной распродаже в универмаге «Мэйсис». Так что когда она кинулась ко мне на людной улице китайского квартала в Нью-Йорке, как только я вышла из автобуса, я ее едва узнала. Розовой пряди не стало, она выкрасила волосы в темно-коричневый цвет с красноватым отливом. На лбу строгая челка, а остальные волосы забраны в узел, закрепленный парой палочек. На ней такое чудное стильное цветастое платье и сбитые ковбойские ботинки плюс бабушкины очки в форме кошачьих глаз. На губах кроваво-красная помада. Выглядит она потрясно, хотя и совсем не похожа на мою Мелани.

Но когда она меня обнимает, я чувствую, что пахнет она еще как прежде: кондиционером для волос и детской присыпкой.

– Боже, как ты отощала, – говорит она. – На первом курсе все толстеют, а не наоборот.

– Ты вообще пробовала еду в столовке?