Сорные травы - Шнейдер Наталья "Емелюшка". Страница 20

К слову о детях гор: на вторые сутки поступил горячий джигит с залитой кровью головой — он все рвался разобраться с «русской сукой», которая не захотела знакомиться в темном дворе, а с размаху огрела его сумкой с продуктами. Я диагностировал вдавленный перелом черепа — похоже, в пакете оказалась стеклянная бутылка, которая и сбила романтический настрой с джигита. Коллеги удивились, когда я показал им снимок — как этот живчик еще бегал. Анекдот вспомнили: у пострадавшего черепная травма, а не черепно-мозговая потому, что мозга просто нет. Буйное тело, не переставая орать и угрожать, укатилось в операционную, где им занялся нейрохирург. Нехорошо так думать, но я искренне пожелал, чтобы хирург ему под черепом навел порядок с помощью скальпеля. Хоть я и врач, но не могу сочувственно относиться ко всем созданиям Божьим — некоторых прямоходящих Господь явно лепил наспех, отвлекаясь на футбольный матч.

Машу я не видел с той ночи. Мне тогда послышался тихий плач в ванной, но я не подошел и потом не спросил, как она. Не знал, что сказать и что сделать. Двойное фиаско — не смог доставить удовольствие пусть и не любимой, но близкой женщине и не сумел утешить родного человека. А после того дикого дня ей, скорее всего, поддержка была намного нужнее, чем мне. Я видел только часть смертей, а к Маше мертвых везли потоком. И, самое хреновое, детей. Какая женщина такое выдержит? А Машка не просто выдержала — еще и рано утром рванула на работу. Я с ней созванивался время от времени — строгая, отстраненная и спокойная, вся в делах.

Мне бы такие нервы.

Гадкое ощущение, словно во мне остались только чувства-близнецы — злость на себя и упрямство. Чтобы не дать волю этим эмоциям, я и торчал на работе. Незачем сваливать на Машку лишние проблемы.

Еще и Коломийский…

Лысый и Бугай больше не объявлялись. Но беспокойство не отпускало. Я наслышан всякого разного про их шефа и не сомневался — встреча состоится. Вряд ли мафиозо, который выжил в жестокой криминальной войне девяностых и подмял под себя чуть ли не половину города, откажется от желания узнать, что приключилось с его дочерью и кто виноват в ее смерти.

Извечные вопросы русской интеллигенции — «Что делать?» и «Кто виноват?» — не чужды и бандитам. И если Коломийский сам знает, что делать с неугодными, то с вопросами вины рано или поздно обратится ко мне.

Очередная ночь мерно перебирала в горсти минуты и секунды. Меня немного пошатывало — череда операций, вроде бы и несложных, вымотала до предела. Такова особенность хирургии — в обычные периоды все относительно спокойно, больше работы на терапевтов да кардиологов сваливается. Как приползет эпидемия, то опять же терапевты с инфекционистами страдают. Но когда начинается кутерьма, нас, хирургов, заваливает травмами, кровоизлияниями в брюшной полости, колотыми, резаными, стреляными и прочими повреждениями. Кому хорошо жить на Руси, так это психиатрам. Вадим Деменко считает, что пациенты просто боятся к ним сами заходить. Наследие советского прошлого, когда бумажка от такого специалиста ставила крест и на карьере, и на личной жизни. И не важно, что там значилось — безобидная агорафобия с социофобией, генерализованное тревожное расстройство или более серьезные диагнозы, вроде биполярного аффективного расстройства, по-старому маниакально-депрессивного психоза, или шизофрении. Хотя ради справедливости стоит заметить, что если все же кто и зайдет, то такой экземпляр часто стоит сотни прочих пациентов.

Мельком глянув на часы, я с удовлетворением отметил, что стрелка зашла за три пополуночи. Можно и передохнуть. Надо прилечь хоть на часок на диване в ординаторской. А потом настанет столь нелюбимый период для всех врачей — четыре-пять утра, когда слабые пациенты уходят в мир иной, а приемники забиваются доверху самоубийцами или просто невезучими гражданами. Час экстренных операций.

Тихонько глянул, как дела на посту. Медсестры так и не прилегли, с ними рядом возились три девушки-интерна — закопались в ворохе медицинских документов. Врачам сейчас совсем не до писанины — так что всю рутину взяли на себя будущие специалисты. Молодцы девчонки, надо будет, как волна спадет, вина хорошего им принести да торт. Чтобы хоть знали — замечаю и ценю.

Вообще мало кто из наших уходил домой в последние дни. Слишком много боли вдруг оказалось за стенами больницы. Даже больше, чем в реанимационном отделении. Здесь, на своем посту, хоть что-то можно сделать, тогда как дома приходится воспринимать реальность в полной мере. Я до сих пор не знал, какой уровень смертности после того дня. Главному приходили из Минздрава противоречивые сводки. В Интернет заглянуть времени не было. А слухи, даже поделенные на десять, оптимизма не внушали.

Дверь ординаторской противно скрипнула — протяжно, на пределе слышимости. Но у меня не всколыхнулось и тени раздражения. Все эмоции, кроме упрямства и злости, остались где-то очень далеко — во вчерашнем, а может, и позавчерашнем дне. Только снял халат, чтобы окончательно его не угваздать, и завалился на проверенный, родной диван. Жесткий ворс ласково погладил кожу щеки — залезть в гардероб и вытащить из верхнего ящика подушку сил не осталось.

— Постель моя — попона боевого коня, — пробормотал я. Дернулась резко рука, отбросив прочь первые мгновения сна, — у меня такое бывает при сильной усталости. Мозг чудит — когда засыпаешь, сердцебиение замедляется, дыхание становится реже, и некоторые центры мозга в ужасе начинают думать: все, финита, хозяин потопал к Стиксу на переправу. И, чтобы реанимировать тушку, посылают импульсы мышцам рук и ног. Я устроился поудобнее, надеясь, что тело все же даст мне немного передохнуть. Уткнулся лбом в валик подлокотника и мгновенно провалился в сон.

И тут практически сразу зазвонил телефон внутренней связи. Я нехотя поднял старую, потрескавшуюся красную трубку, хрипло пробурчал:

— Хирургическое.

— Иван Игоревич, доброе утро, — прощебетала Алина. — Вас шеф вызывает.

— Что он в больнице делает? — спросонья удивился я. — Он же в девять ушел. И какое утро, Алина?

— Иван Игоревич, вы, наверное, уснули после операции. Уже десять — шеф на месте с восьми.

— Иду, иду… — пробормотал я, положив трубку.

Протер глаза. Посильнее нажал костяшками, чтобы на черном фоне заиграли искры и звездочки, поморгал, огляделся. В ординаторской никого не было. Видимо, все уже на операциях или на обходе. Блин, неудобно-то как — думал же на пару часов прилечь. А проспал до самого утра. Глянул на мобильный телефон — пропущенных звонков не было. Как там Машка — надо будет позвонить, как от шефа выберусь. Подхватил помятый халат, накинул на плечи.

В коридоре и на лестнице я тоже никого не встретил, только из-за дверей администрации доносился приглушенный гул голосов. Перед приемной шефа пять мужчин о чем-то оживленно спорили. Лица были смутно знакомы — уверен, что когда-то и где-то их видел, но не вспоминается. Судя по терминам и строгим халатам, из нашей, медицинской братии.

Алина солнечно улыбнулась из-за плоского монитора, цокая яркими ноготками по клавиатуре.

— Доброе утро еще раз, Иван Игоревич. Проходите. Главный давно вас ждет.

— Бегу-бегу. Великолепно выглядите, Алина, — бросил я девушке ответную улыбку и, не дожидаясь ответа, зашел в кабинет главврача.

Не поднимая сонного взгляда, упал на стул и пару раз шлепнул себя по щекам, чтоб хоть немного прийти в себя:

— Господин главнокомандующий, офицер медицинской службы Иван Корнилов прибыл.

— Вольно, Ваня, — прозвучал давно забытый голос.

Я ошарашенно вскинулся. В кресле Олега Даниловича восседал отец. Прямая спина и гордо поднятый подбородок. Корнилов-старший. Легенда больницы.

— Не таращи так глаза, а то к эндокринологу отправлю щитовидку лечить.

— Папа… — хрипло прошептал я.

— Сынок… — передразнил отец, иронично поглядывая. — Я тоже рад тебя видеть.

— Папа, послушай…

— Потом, потом, еще успеешь. Не забудь, сегодня похороны Лены. Сделай девушке приятное, помоги закопать ее могилу.