Вождение вслепую - Брэдбери Рэй Дуглас. Страница 25

Дождь прекратился. Время от времени он еще напоминал о себе крупными каплями, которые падали с деревьев на крышу, а небо своим цветом, плотностью и предвестием напоминало порох. Время от времени оно лопалось посредине и озарялось вспышкой, но прореха тут же затягивалась.

Линда пошла в уборную, до которой было совсем недалеко — всего-то пробежать среди кустов, деревьев и оштукатуренных домиков, правда, сейчас еще и по лужам, подумал он, и среди зарослей, которые отряхивались, как испуганные собачонки, и обдавали тебя фонтаном холодных, пахнущих свежестью брызг. Хорошо, что она ненадолго вышла. Он хотел кое-что поискать. Прежде всего инициалы, которые сам вырезал на подоконнике пятнадцать лет назад, в последний приезд, в конце лета 1932-го. Он бы никогда такого себе не позволил, если бы кто-нибудь был рядом, но теперь, оставшись в одиночестве, он подошел к окну и провел рукой по деревянной поверхности. Она была безупречно ровной.

Ну, что ж, подумал он, наверно, это было другое окно. Нет. Комната была именно эта. И домик тот же самый, вне всякого сомнения. Он почувствовал внезапную досаду на плотников: явились сюда и заровняли все поверхности наждачной бумагой, отменив бессмертие, которое он обеспечил себе в ту дождливую ночь, когда, загнанный в дом грозой, занялся резьбой по дереву. Сделав дело, он себе сказал: сюда год за годом будут приезжать люди и все они будут это видеть.

Он потер рукой безразличный подоконник.

В дверях появилась Линда.

— Ну и дыра! — вскричала она. На ней не было сухого места, в волосах блестели дождевые капли, по лицу сбегали струйки. Она посмотрела на него со скрытым укором. — Значит, это «Страна чудес». Когда ее построили? Само собой разумеется, домики должны быть с удобствами, но куда там! До туалета не так далеко, но я минуты две не могла нашарить выключатель, а после этого пять минут пыталась выгнать огромную ночную бабочку, чтобы спокойно помыть руки!

Огромная ночная бабочка. Расправив плечи, он улыбнулся.

— Держи. — Он протянул ей полотенце. — Вытри лицо и руки, тебе сразу полегчает.

— Пришлось бежать среди кустов — посмотри, что с моим платьем: хоть выжимай. Господи! — Она уткнулась в полотенце, но не умолкала.

— Мне тоже нужно в одно место, — сказал он, выглядывая за дверь и улыбаясь своим мыслям. — Я мигом.

— Если не вернешься через десять минут, вызову береговую охрану.

Дверь хлопнула.

Он шел очень медленно, дыша полной грудью. Не пытался спрятаться от дождя и чувствовал, как ветер дергает обшлага его брюк. Он поравнялся с домиком, где в то лето жила его двоюродная сестра Мэрион с отцом и матерью. Не сосчитать, сколько раз им выдавался случай улизнуть среди ночи, чтобы посидеть у озера на мокрой траве, рассказывая страшные истории. Им становилось до того страшно, что Мэрион просила непременно взять ее за руку, а потом даже поцеловать, но это были краткие, невинные поцелуи отрочества, скорее прикосновения, просто жесты, спасение для одиноких душ. Сейчас он вспомнил даже запах этой Мэрион — вспомнил, как от нее пахло, когда она еще не пропиталась никотином и дешевыми духами. На самом деле лет десять назад, если не больше, она перестала считаться его родственницей — по сути дела, с тех пор, как они стали взрослыми. Но сейчас она вернулась сюда в своей первозданности. Да, Мэрион уже вошла в пору зрелого возраста, как, в некотором смысле, и он сам. Но запах зрелости совсем не так притягателен.

Он дошел до мужской уборной и — о чудо! — увидел, что там все осталось без изменений.

Ночная бабочка оказалась тут как тут.

Это было большое, мохнатое серовато-белое существо, похожее на привидение: оно с шорохом крыльев билось о единственную голую лампу, подвешенную к потолку. Выходит, бабочка, надеясь на его возвращение, двадцать лет вздыхала и билась о стекло во влажном ночном воздухе. Он вспомнил, как увидел ее в самый первый раз, когда ему было восемь лет: сверху обрушился настоящий призрак, задев его лицо жуткими напудренными крылами и оглашая воздух молчаливыми стонами.

Он тогда с воплем выскочил из кабинки и не разбирая дороги понесся по темной августовской траве. Возвращаться в уборную он, конечно, не стал, а вместо этого забежал за дом и там облегчился, выпустив из себя распирающую боль. Потом он старался сходить в уборную засветло, чтобы не столкнуться с напудренным чудищем.

Теперь он смотрел на ту же самую Ночную Бабочку.

— Привет, — сказал он. — Заждалась?

Невероятная глупость, но до чего же приятно позволить себе быть глупым. Ему не понравилось выражение лица Линды. Он прекрасно знал: чем больше поводов у него будет уйти с ее глаз, тем лучше для него. Между прочим, и на сигаретах можно сэкономить, если держаться от нее подальше. Но действовать нужно с оглядкой.

«Не сбегать ли мне за бутылочкой виски, дорогая?»; «Схожу-ка на причал — надо купить мотыля»; «Дорогая, Сэм приглашает меня играть в гольф». Линда была совершенно не приспособлена к такой погоде. Вот и теперь она уже немного скисла.

Бабочка задела его щеку.

— Здоровенная, гадина! — сказал он, внезапно ощутив, как по спине пробежали мурашки, точь-в-точь как в первый раз. Вот уже много лет он не испытывал страха, но тут позволил себе совсем немножко, в свое удовольствие, испугаться белой шуршащей бабочки. Теперь она кружила у электрической лампы. Ополоснув руки, он рискнул заглянуть в кабинку, чтобы проверить загадочные письмена, которые разглядывал в детстве. Тогда это были заклинания, странные, непостижимые. Теперь — ничто.

— Все ясно, — сказал он. — Слова. Стишки. Серость.

Краем глаза он увидел свое размытое, нечеткое отражение в зеркале и отметил, что на лицо легла тень разочарования. В нацарапанных на стене словах не оказалось и следа той волшебной силы, которой он их когда-то наделял. Прежде это были золотые магические формулы. Теперь — короткие, вульгарные пощечины хорошему вкусу.

Он помедлил, чтобы докурить сигарету, оттягивая, насколько можно, возвращение к Линде.

Когда он появился в дверях, Линда окинула его взглядом:

— Это выходная рубашка. Зачем расхаживать в ней под дождем? Разве трудно было набросить плащ?

— Ничего страшного, — сказал он.

— Так и простудиться недолго. — Она распаковывала сумку, выкладывая вещи на кровать. — Господи, кровать-то какая жесткая.

— Было время — я спал на ней безмятежным сном, — сказал он.

— Не иначе как я старею, — сказала она. — Мне теперь подавай ложе из взбитых сливок.

— Ты приляг, — предложил он. — До ужина три часа.

— Когда прекратится этот дождь? — спросила она.

— Понятия не имею. Думаю, сегодня, в крайнем случае — завтра. Зато листва свежая. Какой чудный воздух после дождя, благодать!

Но он покривил душой. В этих краях дожди порой не прекращались неделями. Раньше это не было помехой. Под колючими струями он сбегал к серому, подернутому рябью озеру, а небо над головой, как вылепленное из серой глины, то и дело содрогалось, выпуская на свободу грозу, и раскалывалось слепяще-голубым электрическим разрядом. Гром сбивал с ног. Барахтаясь в озере, он держал голову высоко над поверхностью, но в воде было тепло и уютно, потому что там не донимали дождевые иголки, потому что можно было разглядывать павильон, в котором вечерами устраивались танцы, и еще корпуса с просторными, полутемными холлами, где бесшумно сновали коридорные, и, конечно, снятый родителями домик, оробевший под раскатами августовского грома, а самому при этом плавать по-собачьи, брызгаясь сколько душе угодно, и прятаться от ледяного воздуха. Неохота было вылезать на берег, хотелось так и качаться в теплой воде до восторженного посинения. Линда прилегла на кровать.

— Господи, матрац называется! — сказала она. Не касаясь ее, он вытянулся рядом.

Дождь припустил опять, деликатно стучась в домик. Стало темно, как ночью, однако ощущение было совершенно особое, потому что часы показывали всего четыре пополудни, но уже опустилась тьма, а над этой тьмой еще стояло солнце — просто уму непостижимо.