Я люблю тебя - Као Ирэне. Страница 19

– Когда вчера я сказал Лукреции, что поеду сюда, у нее не достало смелости рассказать мне о вашей встрече. Только поздно вечером, когда я вернулся из госпиталя, она мне все рассказала.

Леонардо шепчет, словно пытаясь оправдаться.

– В последнее время ее настроение опять стало очень переменчивым. Она убеждена, что я изменяю ей…

– Я заметила, – прерываю его, но не уверена, что мне удается передать весь тот сарказм, какой хотелось. Понимаю, что эта женщина переживает свою личную драму, но сейчас я не в состоянии простить ее. Он не вправе просить меня об этом.

– Между нами все кончено, – изрекает он.

Леонардо объявляет мне это вот так, без преамбул, и я должна найти в себе подходящие душевные струны, чтобы воспринять эту новость. Мое состояние нынче не из лучших. Смотрю на Леонардо молча, а он продолжает, понимая, что должен объясниться.

– Когда мы с тобой расстались, мы с женой сильно поссорились, и она ушла из дома.

– А-а-а-а… – это единственное, что мне удается промямлить.

– Когда мы снова сошлись, нам было хорошо вместе совсем недолго. Жить вместе было уже невозможно, мы это сразу поняли. Она стала маниакально подозрительной, постоянно обвиняла меня, что я по-прежнему думаю о тебе. Утверждала, что ты что-то сделала со мной, нечто вроде приворота, потому что я больше не был самим собой.

Он улыбается, но грустной улыбкой и продолжает:

– Я отвечал ей, что она сошла с ума и что всему виной ее болезненная ревность… а на самом деле она все поняла гораздо раньше меня. Сумасшедшим из нас двоих был я.

Его рука в этот момент ищет мою, лежащую на простыне. Контакт с его кожей вызывает во мне легкий разряд.

– Элена, ты всегда была единственной. Только я понял это очень поздно.

Мое сердце начинает бешено биться в груди. «Выпустите меня отсюда, – кричит оно. – Это чересчур! Я хочу уйти!»

– Да… слишком поздно, – отвечаю с комом в горле, пытаясь вспомнить, почему стала ненавидеть этого мужчину и желала изгнать из своей жизни. Да, ему не удастся одним движением стереть всю боль, которую он причинил мне.

– Элена, – снова начинает он… Но в этот момент открывается дверь и в комнату врываются моя мама и отец. Леонардо отпускает мою руку и встает, отходя в сторону.

Их любовь, та самая, безграничная родительская, которая не просит ничего взамен, заполоняет меня, пока я перевариваю все сказанное Леонардо. Он, оказывается, никогда не забывал обо мне. И как я должна себя чувствовать теперь? Счастливой? Или еще больше разозленной?

– Деточка моя, ты хорошо себя чувствуешь? – причитает мама, беря меня за голову. – Ты такая бледная!

«Мама, со мной все в порядке. Просто, знаешь, как бывает, сначала меня переехала машина, а теперь я выслушала признание в любви с опозданием в год».

Изображаю улыбку и стараюсь уделить маме все свое внимание, хотя она назвала меня «деточка моя», что в других обстоятельствах сильно бы меня разозлило. Отец стоит в стороне и иногда бросает взгляды на таинственного незнакомца. Вероятно, нужно их представить? Но как?

– Это Леонардо, мой… друг.

Это кажется мне вполне приемлемым. А Леонардо подыгрывает, выдавая одну из самых приятных и успокаивающих своих улыбок.

Как странно видеть Элизабетту и Лоренцо Вольпе, пожимающих руки Леонардо Ферранте! Кто бы мог подумать, что я буду присутствовать при подобной сцене? Леонардо обменивается несколькими фразами с ними и затем удаляется. Перед тем, как уйти, бросает на меня последний взгляд и одаряет улыбкой: это значит, что он еще вернется.

Затем подходят Паола и Мартино, и моя особа оказывается вскоре в центре любви и заботы. И каждому вновь пришедшему мне приходится рассказывать, как произошла авария (разумеется, опуская присутствие Лукреции), объяснять, как себя чувствую, отказываться от еды, напитков и других предложений. Когда время визитов подходит к концу и я наконец могу снова заснуть, у меня такое ощущение, словно я пробежала труднейший марафон, хотя не сдвинулась с этой постели.

На следующий день высокий худощавый врач со слегка лошадиным лицом пришел осмотреть меня. Первым делом проверяет рефлексы, потом состояние сетчатки глаз, затем осматривает разнообразные царапины, разбросанные повсюду – на руках, плечах и даже на лбу, – и под конец уделает внимание моей ноге. Щиколотка опухла и болит от ушибов. Доктор изучает ее, обрабатывает раны и затем делает новую перевязку.

– Когда я смогу ходить? Скоро, правда? – спрашиваю с волнением. Я здесь всего два дня, но меня это уже тяготит. Чувствую себя как в клетке.

Доктор объясняет, что я должна буду продолжать носить что-то вроде защитной тугой повязки и ходить на костылях еще недели три. И добавляет, что сейчас мне лучше двигаться поменьше.

Ну вот, я так и знала, тюремное заключение будет долгим.

– Синьорина, вам действительно повезло. Все могло закончиться намного хуже.

У него странная манера подбадривания, однако я внимательно слушаю его. Доктор продолжает:

– В любом случае через два-три дня вы сможете вернуться домой.

А вот это действительно хорошая новость.

С перевязанной, как колбаса, лодыжкой я действительно ничего не могу делать, поэтому встает вопрос, кто будет обо мне заботиться. Мои родители считают само собой разумеющимся, что они увезут меня в Венецию, но я оттягиваю этот момент: не могу представить себе перспективу провести с ними чуть ли не месяц в неподвижности, в плену кулинарных стараний моей матери и сценических рассказов отца.

Я очень надеялась, что смогу остаться дома с Паолой, далекой от навязчивых идей, но она уехала во Флоренцию. Ее отправил в командировку руководитель реставрационных работ «Виллы Медичи» (он, кажется, изводит меня даже на расстоянии). А я, естественно, не могу остаться в полном одиночестве в этой квартире, поскольку не способна даже сойти по лестнице.

От Гайи никаких вестей. Я не общалась с ней со дня свадьбы и даже не знаю, известно ли ей о несчастном случае. Мама заметила отсутствие Гайи и тот факт, что я давно ее не упоминаю, и спросила меня о причинах. Мне пришлось сказать, что она за границей и что мы созваниваемся. Мне ужасно не хватает Гайи, но я не поддамся соблазну позвонить ей. Не стану пользоваться случившимся, чтобы вызвать у нее жалость и снисхождение. У меня еще осталось чувство собственного достоинства… может быть.

Наступил последний день моего пребывания в госпитале, и я в отчаянии: мысль о венецианском пребывании с семьей приводит меня в ужас, но такой вариант, к сожалению, становится все более опасно реальным. Я скорее предпочла бы остаться здесь с моими восьмидесятилетними соседками по палате (обе сломали бедро, споткнувшись о ковер в гостиной), под присмотром вежливых медсестер и одурманенная запахом хлороформа, от которого у меня уже развилась нездоровая зависимость.

– Ты сегодня уедешь со мной.

Это говорит Леонардо… Может быть, я его не так поняла? (После моего первого пробуждения он каждый день приходит навестить меня. Но мы больше не возвращались к теме нашего прошлого.) Я вопросительно смотрю на него: не послышалось ли мне?

– Мне нужно вернуться на Стромболи [35], где я родился, – объясняет он. – Надо собрать информацию для моей работы, и мне надо вдохнуть воздух родного дома. Я хочу, чтобы ты поехала со мной, хочу побыть с тобой вместе.

Я все правильно поняла. Пытаюсь потянуть время: это предложение представляется мне одновременно абсурдным и до невозможности привлекательным.

– Ну, я не знаю… ведь, я буду скорее не попутчицей, а нагрузкой, – пытаюсь поправить его.

– Не настолько тяжелой, чтобы не донести тебя до Сицилии, – говорит он, измеряя меня взглядом.

– Ты же не всерьез это говоришь?

Нет, похоже, всерьез. Он присаживается на кровать и смотрит на меня в упор своими проницательными глазами, перед которыми я не могу устоять.