Географ глобус пропил - Иванов Алексей Викторович. Страница 64

Створ за створом берега тянутся сплошь крутые, еловые. Ни полянки, ни бровки. Давно пора вставать на ночлег, а мы все плывем. Наконец Борман приметил какую-то луговину. Мы причаливаем, все вылезают посмотреть. Отцы долго ходят взад-вперед, топчутся, озираются, пинают кусты и орут. Наконец возвращаются обратно.

– А, пес с вами! – в сердцах говорит Борман. – Не хотите – как хотите! Ща, блин, там для вас за поворотом терем отгрохали!…

Плывем дальше. Поворот за поворотом, створ за створом, плес за плесом. Одни еловые кручи и скалы. Постепенно темнеет. Еловые штыки, вырастая, загораживают солнце. Последние отсветы, как перелетные птицы, утягиваются за теплом. Мрачно зажигается ночная гладь. Бледные утесы походят на айсберги. Дикая, голая луна зависает в зените. Ее зеленый огонь фантастически очерчивает контуры плывущих облачных разводьев, и прямо над нами шевелится уродливый, светящийся, кривой узор. Стужа поднимается от воды, леденя душу. Борман ругается:

– Ползи теперь, Градус, раком по берегу, в одной руке – спичка, в другой – лупа, ищи, блин, место удобное! Ты ведь лучше всех все знаешь, все умеешь! Герой! Воевода! Если бы ты первый увидел ту полянку, так, блин, трусы бы порвал, лишь бы мы на ней заночевали! А раз я ее увидел, так не поляна, а дерьмо! Выпендриваешься тут, неизвестно перед кем…

Услышав это «неизвестно перед кем», Люська возмущенно фыркает.

– А вы все тоже!… – распаляется Люськиным фырканьем Борман. – Сами меня командиром выбрали, так хрена ли Градусу в гудок глядите? «Поплыли дальше, найдем получше!…» Вот и плывем! Ищем!

Промерзший, продрогший Градусов стучит зубами и не отвечает.

По берегам ни зги не видно. Что там – поляна? Круча? Косогор? Сплошная черная масса, глухо гудящая в ночи. Мы плывем, плывем, плывем…

– Вроде дом впереди… – неуверенно говорит зоркий Чебыкин.

– Может, деревня Межень? – робко предполагает Тютин.

– Слишком рано, – говорю я. – Перед Меженью Долгановский порог, а мы его не проплывали. Наверное, это нежилая деревня Рассоха, как на карте написано. Я думал, что там ничего нет, как в Урёме, а оказывается, еще дома стоят…

– Не дома, а один дом, – поправляет Чебыкин.

Вскоре я различаю безглазое, смутно белеющее строение.

– Причаливаем, – солидно распоряжается Борман.

На отлогом берегу, террасами уходящем от реки, мы быстро разбиваем лагерь. Кроме этого белого дома в деревне Рассоха не видно ничего – ни других домов, ни дорог, ни столбов, ни тем более огней. Мы как попало разбрасываем вещи, второпях ставим палатку. Чебыкин приволакивает ворох досок и разжигает костер.

– Тютин, иди еще дров нарви, – говорит Чебыкин, вешая котлы. – Там по берегу досок до фига валяется.

– Я боюсь один в темноту, – хнычет Тютин.

– Сейчас как дам в репу, – предупреждает Чебыкин.

Тютин, вздыхая, уходит. Все толпятся у огня. Из тьмы появляется трясущийся от озноба Градусов с двумя большими бревнами.

– Больной таскает, а здоровые, блин, стоят как пни, – ворчит он, бросая бревна перед костром и усаживаясь. Все тоже садятся.

– Ты простыл, да? – участливо спрашивает Градусова Люська. – Дай я рядом с тобой сяду…

– А нет, не простыл, изжарился под дождем! – злобствует Градусов.

Люська заботливо кладет ладонь ему на лоб.

– Горячий! – с ужасом говорит она. – Таблетку надо!

Градусов с грохотом шмыгает носом. Маша идет за таблеткой.

– Ты же утром искупался, – сюсюкает с Градусовым Люська. – Зачем же в грозу под тент не залез?

Градусов молчит – скорбно и гордо.

– У тебя одежда сухая есть? – допытывается Люська, щупая его плечи и коленки. – Дать тебе мой свитер?

– Вот такой, да? – Градусов двумя щепотями оттягивает грудь на своей тельняшке. – Не надо!

Борман, видя все это, мрачнеет на глазах.

– А-а, давайте водки выпьем! – отчаянно предлагает он.

Никто не отзывается. Борман угрюмо глядит в костер.

– Ну и хрен с вами со всеми! – вдруг в отчаянии говорит он, швыряет тарелку, которую приготовил под суп, и уходит в палатку.

– Люська, ты – переходящее красное знамя, – говорю я.

– Где? – удивляется Люська.

Маша и Овечкин усмехаются. Градусов скрежещет зубами.

– Географ, я тебя задушу ночью, – предупреждает он. – Н-на фиг!

На старых досках суп сварился необыкновенно быстро. Чебыкин разлил всем по тарелкам, Тютину – в тарелку Бормана, а котел сразу залил водой и повесил греться, чтобы отмыть.

Пьем чай. На заварку не поскупились. Чай ядреный, духовитый.

– Маш, может, пойдем спать? – после чая тихо зовет Овечкин.

– Иди, – пожимает плечами Маша. – А я еще останусь. Хочу побыть у костра. Сегодня ведь последняя ночь…

Овечкин, как и Борман, угрюмо молчит, а потом встает и уходит. Сегодня у нас палатка – приют обиженных.

Последняя ночь… Зря Маша произнесла эти слова. Как приговор огласила.

Отцы ничего не говорят, дуют в горячие кружки. В темноте раздается деревянное бренчание. Появляется Тютин, притащивший кучу досок. Он вываливает их в костер и гнусавит:

– Уже жрете, да?… А я чуть не помер, такая страхотища!… Да-а, вам смешно. – Он наливает себе суп и берет хлеб. – Даже суп остыл, пока я там шароперился, – ноет он, орудуя ложкой. – И не солено ни фига… Чеба, ты же орал, что густо будет, а у меня всего одна лапшинка и жира только две звезды…

– Бивень, – посмотрев в тютинскую тарелку, говорит Чебыкин. – Это не суп. Это я воду из реки набрал котел мыть.

Все невесело смеются.

Просто так сидим, молчим. Ветер треплет лоскутья костра. Кругом тишина и темнота. Не видно ни Ледяной, ни берегов, ничего. Только в небе на месте луны светятся зеленые облачные кружева.

– Ладно, спать пора, – вставая, мрачно говорит Градусов и по-хозяйски распоряжается: – Митрофанова, пошли.

А вслед за ними потихоньку утягиваются и Демон, Тютин, Чебыкин.

Мы остаемся с Машей вдвоем. Мы сидим и молчим. Последняя ночь… Все позади. Я ничего не успел. Я проиграл. И на Бога не надеялся, и сам плошал. Я пропил, провеселился, отпугнул свое счастье. Но это было прекрасно, хоть я и не успел. Те несколько минут вдвоем у костра, что нам остаются, ничего не решат. Поэтому я не хочу ни обнимать, ни целовать Машу, ни разговаривать с ней. Просто посидеть молча и разойтись насовсем. Больше-то ведь ничего уже не будет. Кто сказал, что я неудачник? Мне выпала главная удача в жизни. Я могу быть счастлив, когда мне горько.

– Эх, Виктор Сергеевич… – говорит Маша. – Так хорошо просто сидеть с вами, просто смотреть на огонь… Так бы с самого начала, каждый вечер… – В голосе Маши тоска. – А вы всегда пьяный, орете, гадости говорите, глупости всякие делаете, с пацанами паясничаете, анекдоты рассказываете… Вам надо держать себя в руках, быть нормальным человеком… Всем же от этого лучше – и вам, и окружающим…

Маша не добавляет «и мне». А я вдруг вспоминаю однажды прозвучавшую тютинскую фразу.

– Маша, – устало отвечаю я. – Я старше тебя. Я больше перетерпел. Я опытнее. В конце концов, я твой учитель. Но ведь я не учу тебя жить…

Маша встает и молча уходит в палатку.

Я остаюсь у костра один.