Сумерки - Глуховский Дмитрий Алексеевич. Страница 74

Ягониэль только ещё раз подкрепил мои собственные заключения, подтвердил объективность и фатальность вселенских процессов, которые мне случайно пришлось подглядеть. Но получи я ещё хоть с десяток доказательств здравости своего рассудка, дела это не меняло: оставшись без напарника и без надежд узнать, чем закончилась та экспедиция пятисотлетней давности, я утратил единственный ключ к шифру, которым были закодированы происходящие со мной и со всем светом события.

Я принёс из соседней комнаты листы последней главы и, ковыряя вилкой оливье, внимательно перечитал её. Хорошо помня содержание последних страниц, сейчас я искал одно: любое упоминание событий более поздних, чем те, которым была посвящена глава. В дневнике довольно часто встречались такие ссылки на открытия или выводы, сделанные его автором позднее; они намекали на то, что все описанные злоключения он благополучно пережил, а сам журнал составлялся много позже, когда ему была уже известна вся история от начала до конца.

Однако в последней главе ничто не указывало на то, что сброшенному в колодец конкистадору удалось выбраться оттуда живым. Похоже, я всё же делал искусственное дыхание посиневшему и распухшему утопленнику. Чёрт с ним, сказал я себе. Как трудно ни давалось бы мне это решение, надо было отступиться. Он мёртв, как мертвы переводчик-испанист, клерк из бюро «Азбука», как моя несчастная соседка. Упокой, Господи, его мятежную душу, или что там говорили испанские священники в шестнадцатом веке в таких случаях.

И тут, словно прощаясь с покойником, во дворе надрывно взвыли собаки.

Сердце моё сорвалось и рухнуло вниз: бродячие псы стали для меня герольдами потусторонних визитёров, своим воем возвещающими их прибытие в наш застывший от ужаса мир. Неужели они возвращаются?..

Что теперь? Боги, что теперь? Поступить, как велел Ягониэль? Выключить свет, попытаться сделаться невидимым для духов? Разбить что-нибудь из посуды? Раз уж я не могу отразить их нападение, попробовать хотя бы спрятаться…

Прокравшись в коридор, я щёлкнул всеми рычажками сразу, выключив пробки, снова подёргал дверь, навесил собачку, потом вслепую вернулся на кухню, одним глотком допил остававшееся на дне фужера шампанское и наугад метнул его в кафель над разделочным столом. Бокал тонко взвизгнул, на пол посыпались стеклянные брызги; удовлетворённый, я присел на краешек дивана и замер, весь обратившись в слух.

Собаки унялись, и на некоторое время на улице стало совсем тихо. Потом кто-то пьяный заорал песню про замерзающего ямщика, за ней последовала затяжная канонада из фейерверков и петард, и снова наступило затишье. На лестничной клетке и в коридоре, кажется, всё тоже оставалось спокойно. Хотя глаза и немного привыкли уже к темноте, без света всё равно было жутковато. Но если индейский способ защиты от бесов действовал, пренебрегать им в такую минуту было бы непростительным безрассудством.

Не выдержав темноты и ожидания, через десять минут я всё-таки позволил себе запалить стоявшую на столе свечу, о чём тут же пожалел.

Из комнаты, – точнее, даже не из неё самой, а как бы с улицы, но через открытое в комнате окно, – послышался далёкий, приглушённый крик. Что кричали, было не разобрать, однако мне почудились обрывки испанских слов. Возможно, что-то вроде «vien aqui», но ручаться я бы не стал: в ту минуту я думал совсем о другом. Окно в комнате было тщательно заклеено на зиму, а форточка – заперта на шпингалет; совершая вечерний обход укреплений, я как следует проверил её. Неужели она всё же отворилась? Но как? Или же, что куда скверней, звук идёт не с улицы?

Даже при моём безграничном уважении к авторитету Э.Ягониэля, я не отважился отправиться в комнату без света. Рискуя демаскировкой, я высоко поднял блюдце с обросшей восковыми подтёками свечкой и медленно двинулся вперёд. В моих ушах глухо били огромные индейские боевые барабаны: видят боги, в то мгновение я был готов ко всему – и к нападению свирепого ягуара, и к встрече лицом к лицу с бесстрастным хранителем майянских гробниц…

Однако там никого не было; я ожидал увидеть хотя бы надутую парусом занавеску – это означало бы, что форточка всё же распахнулась, и странные звуки долетали из двора. Но в комнате царил полнейший штиль, и хоть мои нервы были уже на взводе, обнаружить ничего более пугающего, чем играющие со мной в прятки тени от вычурной антикварной мебели, я не смог. Разве старое зеркало, висевшее на дальней стене, чуть покосилось.

Зеркало это было частью наследства, доставшегося мне от бабушки. Огромное, почти в человеческий рост, оно было оправлено в массивную золочёную раму, украшенную замысловатой резьбой. Бог знает, сколько ему было лет – бабушка и сама унаследовала его от своих родителей, вместе с буфетами и стульями карельской берёзы. Точно не меньше ста пятидесяти, заверил меня приглашённый оценщик.

Я им почти не пользовался: за свой долгий век зеркало порядком помутнело. То ли потускнела амальгама, то ли исцарапалась поверхность стекла. Я его, сказать по правде, не особенно любил. Отражение в нём получалось всегда слегка расплывчатым, неверным, а иногда – если заглядывать в него под определённым углом – и искажённым, но не забавно, как в комнате смеха, а как-то неприятно, тошнотворно, словно я смотрел на заспиртованного уродца в кунст-камере. Сфокусировать взгляд на своём отражении в нём было невозможно, и после полуминуты попыток сделать это начинали болеть глаза. Продать зеркало в антикварный салон не позволял семейный кодекс чести, поэтому я ограничился тем, что перевесил его на дальнюю стену, почти в угол, чтобы как можно реже попадать в его поле зрения. Там оно и висело, как старый паук, протянув ниточки отражений всюду, куда могло дотянуться. Если мне случалось оказываться в зоне его досягаемости, зеркало жадно притягивало мой взор, и тогда я, краем глаза увидев себя в нём, подчинялся ему и на несколько секунд подходил поближе – посмотреть на себя его тусклым старческим взглядом и подкормить его.

Рама при этом была сработана превосходно, и, несмотря на свой почтенный возраст, зеркало было довольно крепким. Как-то раз, трухлявый деревянный дюбель, за который оно цеплялось к стене, не выдержал его солидного веса, и оно рухнуло на пол с метровой высоты. От рамы лишь откололся небольшое кусок, который был без особых сложностей приклеен на место, однако столяр строго предупредил меня, что следующее подобное потрясение может закончиться для зеркала плачевно.