Сумерки - Глуховский Дмитрий Алексеевич. Страница 82
Сверху лежал свёрнутый вчетверо клетчатый тетрадный лист, а за ним виднелись они! Страницы моего дневника! Дрожащими руками я отложил в сторону бумажку – она подождёт. Весь мир подождёт…
«Что в обозначенном колодце, или сеноте, как именовали его индейцы, мне пришлось провести пять дней и четыре ночи, и что обстоятельства моего пребывания в оном колодце, как и моего освобождения из него, были преудивительны и чудесны.
Что до наступления дождливого времени на Юкатане оставалось ещё несколько недель, и дни были весьма жаркие и засушливые, и что испытание жаждою перенёс я единственно благодаря росе, капли которой слизывал ранним утром с каменных стен сенота. Однако пуще влаги нуждался я в надежде на избавление, которая таяла с каждым часом, проведённым мною в заточении.
Что в первый день думал я, что сеньор Васко де Агилар вспомнит об обязательствах, кои накладывают на него его дворянское звание и благородное происхождение, что вспомнит и о тех сражениях, в каких бывали мы с ним вместе, и дрались плечом к плечу, и прикрывали друг другу спину; и что вернётся он, и выручит меня из плена. Но что слово проклятого брата Хоакина, этой твари с раздвоенным языком, оказалось для сеньора Васко де Агилара сильнее, чем слово крови и чести; Господь ему судия.
Что в первый день, а также и в день второй, кричал я и звал из своего колодца, надеясь привлечь к нему вероломного Васко де Агилара или кого-то из солдат, если те надумают вернуться и помочь мне, упомнив, что я всегда был милостив и мягок с ними. Однако никто из них не пришёл; и что тогда я стал кричать ещё громче, надеясь, что меня найдут индейцы, и помогут выбраться, или хотя бы умертвят меня из ненависти или из милосердия.
Что на исходе второго дня от непрестанных криков своих я потерял голос и более не мог звать на помощь. Что тогда же меня стали покидать и силы, так что почти всё время я проводил лёжа на земле лицом вниз, моля Господа о прощении. Что нога моя распухла и стала чернеть, и боль от неё была невыносимая. И что мысль о медленной и мучительной гибели была мне так противна, что думал я наложить на себя руки, дабы избежать страдания. Что совершить это над собой я хотел каменным индейским ножом, какой нашёл среди костей и черепов на земле.
Но что в третью ночь, когда я оставил уже всякую надежду на спасение, произошло странное событие, не позволившее привести мои греховные намерения в исполнение.
Надлежит объяснить, что индейское городище, в коем находился сенот и искомая пирамида, было местом заброшенным и пустынным; его сторонились даже звери и птицы, потому и днём, и ночью стояла вокруг тишина. Однако в ту ночь, о которой я повествую теперь, поблизости громко ревели обезьяны так, будто что-то напугало их. Что от этого шума я очнулся и решил, что зверей потревожили проходящие мимо люди, и стал кричать снова, спрашивая на испанском и на местном наречии, есть ли кто рядом. Что сил моих и голоса хватило мне лишь на два громких крика, после чего я опять осип и мог молить о помощи только шёпотом.
И что через короткое время далеко вверху увидел я огонь свечи, и освещённое ею лицо, которое показалось мне лицом белого человека. Что человек этот долго вглядывался вглубь колодца, но, наверное, видеть меня не мог. Что я, сорвав голос, не знал, как завладеть его вниманием и призвать его на помощь. И что стал тогда размахивать руками, и прыгать на здоровой ноге по колодцу, хотя вторая моя нога от этих движений и причиняла мне невыносимейшую боль.
Что под конец мои старания возымели действие, и глядевший в колодец человек меня заметил, потому что стал водить свечой вокруг, пытаясь рассмотреть меня получше; после же он снова исчез, к моему превеликому отчаянию и разочарованию, и более уже не появлялся.
Что остаток ночи я провёл в молитвах и размышлениях о случившемся, и пришёл к заключению, что виденное мною лицо принадлежало не человеку, но было божественным знаком, поданным мне, чтобы я отринул свои греховные помыслы и имел мужество бороться.
И что поступил я так; и за то было даровано мне скорое избавление»
Я перечитал ещё раз строки, в которых пленённый конкистадор описывал бывшее ему знамение. Вот сквозь мутную пелену полузабвения он слышит вопли обезьян-ревунов; хватаясь изодранными в кровь пальцами за выступы каменной кладки, с трудом поднимается на ноги. Что же он кричит? «Есть тут кто?!»
«Hay alguien aqui?!»
Не те ли слова я слышал, сидя на кухне в новогоднюю ночь? И, о Боже, не его ли, заглядывая в своё зеркало, я видел на дне жертвенного колодца – потерявшего голос, раненого, истощенного, но всё ещё живого – всего через несколько минут после того, как я отказался от него, поставил на нём грубо сколоченный солдатский могильный крест?
Какая ирония в том, что я, утративший веру в его спасение, не сумевший даже правильно истолковать значение и смысл нашего невозможного ночного свидания, внушил ему надежду, а моё перекошенное от страха лицо предстало перед ним, как знак свыше! Знак же этот – продолжать борьбу и не отступаться на полпути – был дан не только ему, а, прежде всего, мне. Но я-то принял его за бесовские проказы, да ещё и завесил зеркало простынёй, чтобы оно больше не вздумало сводить меня с ума. Ничтожество, дурак!
Однако конкистадору не терпелось досказать мне историю своего чудесного освобождения…
«Что по прошествии четырёх дней и четырёх ночей мне послышались человеческие голоса, но, будучи измождён и находясь в беспамятстве, я не смог даже встать и воззвать к ним.
Что голоса, однако же, сделались громче, и что я услышал, как меня зовут по имени, а после на меня плеснули водой, отчего я пришёл в сознание. Что вверху, у горла сенота, увидел я нашего проводника, Хуана Начи Кокома, и с ним ещё нескольких индейцев. Что люди эти сбросили мне вниз верёвки, которыми я обвязал себя, и что при помощи этих верёвок они подняли меня со дна страшного колодца, и положили на живую зелёную траву. И что возблагодарил я тогда Пресвятую Деву Марию, и плакал как ребёнок, а после снова забылся.