Нежнее шелка, острее стали (СИ) - "Ginger_Elle". Страница 11

Пошла уже вторая неделя жизни Вельса во дворце, когда вечером к нему прибежал слуга и сообщил, что царевич Зейн требует, чтобы он принёс в его покои двух кошек: Амбру и Корицу. Вельс, только прилегший отдохнуть после сытного ужина, вскочил и со всех ног помчался в строну покоев царевича. Получив этот вызов, он решил, что мальчишка наконец-то нашёл кольцо и хочет отдать его.

Его провели в личные комнаты, где до этого он никогда не был. На каждой руке, на сгибе локтя, у Вельса сидело по кошке.

Стража ушла, велев лекарю идти в следующую комнату. Там ждал Хасан. Чернокожий раб почти всегда сопровождал Зейна. Он был с ним с того момента, как царевичу исполнилось два года. Хасану тогда было пять: его прислал шах в подарок своей жене в качестве прислужника и забавного развлечения. Несмотря на то, что мальчик был немым, он сдружился с маленьким царевичем, хотя ни тот ни другой никогда не забывали о том, что один был господином, а другой – рабом. Через несколько лет выяснилось, что Хасан был ещё и слабоумен. Он мог прислуживать, обладал силой, ловкостью и быстротой, хорошо бился на мечах и боролся, но умом не отличался, и так и остался семилетним ребёнком. Интереса к женщинам он тоже не имел – только поэтому он и остался при царице и её сыне даже после того, как ему исполнилось десять лет. Старше этого возраста при жёнах и дочерях шаха оставались разве что евнухи.

Вельсу казалась трогательной та забота, с которой царевич и его раб относились друг к другу. В первую очередь, его удивляло то, что своенравный избалованный мальчишка вообще мог привязаться к кому-то и о ком-то кроме самого себя заботиться. Хасан же по-прежнему считал Зейна малышом, нуждающимся в его заботе и защите, словно бы в его глазах царевич до сих пор был беспомощным двухлетним ребёнком, который не может поесть, не перепачкавшись. Они относились друг к другу почти как братья, но однако же Хасан беспрекословно выполнял любые повеления Зейна и был слепо предан ему.

Хасан забрал у Вельса кошек и кивнул в сторону резной двери. Мужчина прошёл туда, уже зная, что кольца Зейн не нашёл: его бы он сразу почувствовал, окажись оно вблизи.

Зейн сидел, подвернув под себя ноги перед низким столиком, на котором были разложены несколько свитков пергамента. Сбоку стояла крохотная чернильница, целиком выточенная из ярко-голубой бирюзы, рядом с ней на подставке лежали три выпачканных чернилами калама [1]. Юноша был одет почти так же, как в тот день, когда Вельс впервые увидел его: в самые простые штаны и длинную рубаху. Волосы были расплетены – это Вельс сразу про себя отметил. Хотя теперь ему можно было и не бояться Зейна, считавшего его могущественным колдуном, он всё равно относился к зеленоглазому зверёнышу с опаской. Мало ли что мальчишке взбредёт в голову…

Зейн убрал в сторону специальную пластинку – тоже бирюзовую – которая прижимала конец свитка, и он медленно скрутился. Царевич повернулся к Вельсу, стоявшему поодаль.

- Хочешь меня? – произнёс он, прямо глядя в глаза Вельсу.

Тот почему-то смутился. Наверное, потому, что на этот раз они были в покоях царевича, изысканно-пышных, роскошно обставленных, затянутых тончайшим шёлком и устланных драгоценными коврами, которые стоили дороже всех золотых подсвечников и ламп в этой комнате вместе взятых. Вельс узнал эти ковры: их изготавливали в одном из городов, подвластных шаху Дарази, и стоил каждый целое состояние. Их ткали из лучшего, тончайшего шёлка, и в каждой пяди были тысячи и тысячи мельчайших узелков бесчисленных оттенков, так что получившийся рисунок сиял и вибрировал красками, как живой. Работа была настолько тонкой, что выполнять её могли лишь совсем юные ткачи. Дети развивали достаточные ловкость пальцев и мастерство к восьми или девяти годам, а к двенадцати уже слепли от кропотливой и мелкой работы. Говорили, что ни одному мастеру не удавалось соткать за эти короткие годы более двух ковров.

В комнате царевича таких ковров было несколько – на стенах и на полу. Зейн не задумываясь об их ценности ступал по шёлку босыми ногами, прохаживаясь по чужим жизням, так же равнодушно, как он приказывал умерщвлять отслуживших свою недолгую службу рабов.

- Почему? – спросил Вельс.

Царевич высокомерно изогнул бровь, словно показывая, что он вообще не должен отвечать на такие вопросы. Ответ на свой он уже прочитал в глазах северного варвара. Зейн ослабил шнуровку на вороте рубахи и, путаясь длинными пальцами в хитрых петлях, сказал:

- Зачем тратить деньги на рабов, если есть ты?

Гнев, обида и желание подступили к сердцу Вельса – уже привычная смесь. Он всегда так чувствовал себя рядом с мальчишкой. Это было одновременно сладко и больно, как та еда, которую часто подавали в этих краях, щедро пересыпанная специями: ароматная, вкусная, но острая и жгучая до слёз.

Он сделал шаг к царевичу: тот гордо вскинул голову и опять взглянул ему прямо в глаза, высокомерно и насмешливо, словно забавляясь его неумением совладать со своими желаниями… Да и он сам был не лучше, тоже не мог удержаться, так хотел сильного тела на себе, жестоких ласк и грубых рук. Вельс огляделся по сторонам, но не нашёл в комнате кровати.

- Где? – спросил он.

Зейн его сразу понял. Он подошёл к одной из занавесей и отдёрнул в сторону: за ней скрывался просторный альков, сплошь устланный белоснежным шёлком и занавешенный алыми драпировками, расшитыми золотом и серебром. На вышивке вставали солнце и луна, вились цветы и травы, а на дальней стене горделиво красовался павлин и расправлял роскошный хвост, усыпанный драгоценными камнями, которые призрачно мерцали в полумраке укромной ниши.

Потом, когда Зейн усталый, тяжело дышащий и расслабленный, лежал на белых покрывалах, Вельс осторожно, даже несмело взял в руку прядь светлых волос юноши, гладких, блестящих, переливчатых, словно лунный свет. Он намотал прядь на палец, потом раскрутил обратно и приложил к губам.

Он приподнялся на локтях и пододвинулся ближе к царевичу, провёл кончиками пальцев по руке до самого плеча, быстро скользнул по ключице, а потом, вытянувшись ещё сильнее, прикоснулся к ней губами. После этого он не мог остановиться: его поцелуи то сбегали ниже – на грудь и живот, то поднимались выше – к шее, к маленькому уху, а пальцы ласкали чуть влажную, тёплую кожу, пахнущую терпкими притираниями, нежную, как самый тонкий шёлк, даже нежнее шёлка…

Зейн смотрел на него чуть удивлённо, но не отталкивал. В его взгляде было что-то растерянное, он как будто силился понять – и не мог. Он не понимал, почему варвар делает это – ласкает его и целует. Девушки в его гареме и наложники делали это потому, что это была их обязанность, и потому, что он сам бывал с ними нежен. Почему его целовал варвар, который должен был бы ненавидеть его, Зейн не понимал. Они лишь разделяли с ним грязную порочную страсть, совокупляясь, как животные… Когда же страсть была утолена, Зейн не чувствовал почти ничего кроме отвращения к самому себе и собственным извращённым наклонностям, а вот Вельс… Он не стыдился и, казалось, не считал это дурным.

Царевич вырос, не зная, что между мужчинами могут быть такие отношения… Мать никогда не заговаривала об этом. Быть может, она, приехавшая из Ситии, где жили одни только женщины, тоже не знала о таком. Во дворце, где они жили, было не так уж много мужчин: только стражники. Зейн почти не общался с ними, он изредка только видел, как они боролись полуобнажёнными на усыпанной песком площадке, или же, зайдя на задний двор, замечал, как играют блестящие от пота мышцы на руках и спинах конюхов, которые скребницами и щётками вычищали коней, сбросив с себя рубахи. Иногда ему от такого зрелища становилось не по себе, как-то мутно, тяжело и жарко, но он не считал это влечением, подобным тому, что испытывают к женщинам. Царевич думал, что ему просто нравится смотреть на сильных мужчин так же, как приятно было любоваться статным конём, смертоносной грацией прирученных леопардов или быстрым полётом охотничьего сокола.

Когда после покушения и смерти матери Зейн приехал во дворец отца в Дарази, он узнал, что у старшего из его братьев, Хангира, целых два гарема: в одном живут жёны и наложницы, а во втором, поменьше, содержатся мальчики. Он не испытывал к Хангиру братских чувств: во-первых, тот был старше его на пятнадцать лет и казался совершенно уже взрослым человеком, во-вторых, за прошедшие годы они встречались с ним не более десяти раз, да и в Дарази двое сыновей шаха Захаба не особо сдружились. Тем не менее, Зейн решился спросить у Хангира, зачем ему мальчики в гареме. Брат долго хохотал, чуть не до слёз. У Зейна тоже слёзы на глазах выступили – от ярости и унижения. Он не привык, чтобы над ним смеялись.