Ненависть (СИ) - "Александра-К". Страница 15

– Не надо в палатку – солнышко светит.

Воин кивнул головой:

– Хорошо, хочешь, к речке пойдем – искупаемся. Правда, сегодня не очень жарко.

Мальчишка согласно кивнул, воин все так же тянул Эйзе за руку, он боялся его отпустить, слишком уж часто ввязывался в истории. Чтобы подойти к речке, надо спуститься вниз по крутому обрыву, воин вязнет в песке, Эйзе проваливается в песок почти до колена, воин снова поднимает его на руки. Имперский Наместник – презренную тварь, в нарушение всех правил и традиций, только воин давно нарушил все запреты, которые мог нарушить. Осталось так мало – теплый денек, волочащийся сзади за руку мальчишка, тихо пищащий что-то. Так немного…

Мимо уха просвистела стрела, воин мгновенно упал на землю, увлекая за собой мальчишку, Эйзе, полузадушенный, что-то невнятно пытался выкрикнуть. И кричал он на языке Тварей. Воин перевернулся, освобождая Эйзе, отбросил его назад, бросился в заросли тростника, – там был протоптанный след. Как тварь сумел подобраться так близко к лагерю… Ну да, собак-то привязали. Вот только убежать он не смог, запутался в траве, воин нагнал его в два счета, маленький твареныш злобно скалился, в руках – натянутый лук , но слишком близко – опасно. Состояние цейтнота: воин не может напасть, потому что мальчишка выстрелит из лука, мальчишка не рискует стрелять – правая рука в крови, едва удерживает натянутую тетиву. И отчаянное шипение, похоже, языка Империи он не знает, в зеленых глазах отчаяние и осознание близкого конца: ослабеет рука и все, – тетиву во второй раз не натянуть. Воин вдруг опускает меч, головой кивает в сторону высокого камыша: «Уходи!» Мальчишка только яростнее зашипел. Наместник с яростью повторяет: «Вон убирайся, твареныш!" В зеленых глазах вспыхнуло понимание, мгновенное движение гибкого тела, Наместник присмотрелся: сгорбленная спинка и когтистые лапки дикого котенка, – и исчез в камышах. За спиной воина тяжело дышал Эйзе. Воин с интересом спросил, ошарашив своим вопросом мышонка:

– Эйзе, его боевая форма – камышовый кот?

Эйзе кивнул:

– Да, значит, ты видел…

Воин кивнул:

– Его – да, а вот кто ты у меня?

Эйзе напряженно молчал. Воин вздохнул:

– Не везет нам с тобой сегодня на прогулку… Давай все-таки искупаемся…

– Мне же нельзя – рана еще не зажила.

– Но по колено-то ты зайти можешь, повязка высоко, правда, холодновато.

Мальчишка пожал плечами – он был явно расстроен. Наместник покачал головой, начал снимать тунику:

– Ладно, а я искупаюсь.

Ему сейчас впору было не в речку бросаться, а в бочку со льдом – возбуждение накатывало все чаще и сильнее, тем более, он упал на Эйзе, защищая его. Интересно, что кричал его мышонок тваренышу, уж вряд ли про убийство, иначе тот все равно выстрелил бы. Похоже, благодаря ему Наместник остался жив. Резкий вздох заставил его обернуться, – мышонок расширенными глазами смотрел на спину воина. Ах да, шрамы… Тогда плохо зажило…

Эйзе глухо спросил:

– Ремигий, кто бил тебя плетями – ты же патриций?

Наместник пожал плечами:

– Старые дела, уже давно не болит.

Он совсем забыл, что перепаханную палачами Императорского двора спину показывать днем нельзя, настолько это выглядело устрашающе. Даже рана, оставленная стрелой-срезнем тварей, заросла получше, хотя тоже была просто нагромождением сросшихся бугристых тканей. Ладно, привыкнет. Стараясь отвлечь мальчишку от рассматривания спины, воин переспросил:

– В воду пойдешь?

Тот отрицательно покачал головой:

– Холодно.

Ремигий пожал плечами:

– Ну, как хочешь.

Сбросил одежду и шагнул в воду, вода была не просто холодной, ледяной, но ему и хотелось чего-то обжигающе-холодного, иначе просто беда. Ну не было никогда такого с ним, в походах уже десять лет, с момента опалы. И как-то его не очень тревожило, что рядом нет постоянной женщины. Он знал, что некоторые его сотники таскали за собой подруг, даже выдавали за мальчиков, и смотрел на это сквозь пальцы, ну хочет парень ласки каждый вечер – да кто спорит, тем более – у сотников всегда были отдельные палатки. А вот около себя кого-то он терпеть просто не мог, довольствовался, как простой воин, услугами шлюх в борделях крепости, а когда бывал в походах, то его это вообще не волновало, по многу месяцев ничего не было, да и не хотелось. А здесь – всего три дня, две жуткие, мучительные попытки, боль, насилие, и отчаянный приступ желания при простом прикосновении, вот как сейчас. И нет возможности что-то изменить: надо отогнать тварей от селения хотя бы на пару месяцев и обезопасить разъезды, сколько можно их хоронить! Да, платит Империя им немало, но ведь нет цены жизни этих молокососов, приблуд. Даже если это воздействие Эйзе – нет, пока не будут выполнены все его решения, в крепость они не вернутся. Да и Эйзе надо подлечить немного, он дороги в седле не перенесет – почти день, а взять его на руки, – полностью расписаться в своем бессилии, потом попробуй собери обратно его воинов. Был уже один мятеж, вовремя подошел полк Императорской гвардии, иначе Наместник не жил бы. А вот захоти Император тогда его смерти – достаточно было опоздать гвардии на пару часов. Все бы погибли, и так у Ярре его солдат осталась половина, да сотня Наместника осталась ему верна – они не дали пройти взбесившейся толпе к центру крепости. Остальные просто выжидали. Да, сотня его… Как там говорил мышонок? Предвечные чертоги… Пируют они… Не знаю. Никогда не задумывался, что делают воины в Аиде, среди теней – воют?.. Воюют?.. Что?.. Ладно…

Воин подплыл уже к середине реки, когда увидел неподалеку тихую заводь и там – заросли каких-то белых цветов, цветущих прямо в воде. Вот уж не ожидал – водяные лилии здесь? Смешно. Ну что, потешить мышонка, принести ему лилий? Дурость – взял насильно, а теперь цветы таскает… Но они сильно пахнут, и у них яркая пыльца – будет смешно чихать, сморщивать свой носик. Ладно, это будет забавно. Два-три мощных гребка – и вот они, лилии, вырвать несколько штук. Ох, Цезарион, и глупец же ты!

Мышонок растерянно смотрел на воина, выходящего из воды с пучком водяных лилий в руках. То, что Наместник красив лицом, хотя, на взгляд тварей, черные глаза – признак некрасивый, он знал. Но в течение этих трех дней в его палатке он чувствовал больше его прикосновения, чем рассматривал его тело. Да и когда было: полутьма палатки, то насилие, то какая-то безумная нежность. А вот теперь он увидел его… Красивое тело молодого воина, узкие бедра, широкая грудь, сильные руки, но все изуродовано шрамами, следы старых ранений –уже белые и еще свежие – багровые. Похоже, Наместника это мало беспокоило, он даже не подумал об этом, раздевшись перед купанием, но смотреть на это при ясном дневном свете было невыносимо, – за каждым грубо заросшим шрамом, за каждой страшной путаницей сросшейся кожи – боль, непрерывная боль. Тварь знал это – та рана, которую он получил в этом бою, была далеко не первой, и некому было зализать эти раны, чтобы все срослось правильно, без уродства. Почувствовав взгляд Твари, Наместник тихо и зло спросил:

– Что, не нравлюсь? Уродлив?

Тварь молча опустил голову. Он не почувствовал, что вновь проявился его истинный облик, и на Наместника смотрело сейчас прекрасное лицо взрослого юноши с мучительным выражением страдания на лице.

Лилии упали на колени Твари:

– Держи, это тебе.

Наместник молча повернулся к мышонку спиной, начал одеваться. Ему было больно – в глазах Эйзе был откровенный страх, когда он разглядел все его шрамы. Конечно, предводитель должен быть удачлив и не получать раны в бою, а может, просто получив их, никогда не жаловаться и залечивать их самому. Еще одна причина для отвращения. Да и так ясно, что ничего не получится. Тихий вздох за спиной и тихий смех – воин резко обернулся. Эйзе был перемазан в ярко-желтой пыльце, тонкие бледные пальчики быстро плели венок, часть лилий была отложена в сторону. Он поднял глаза на воина – мордочка мышонка смешно сморщилась, и он чихнул. Боль уходила. Все так, как он захотел – мышонок получил игрушку и смешно чихает от пыльцы. Жесткие губы неосознанно сложились в мягкую улыбку, черные суровые глаза потеплели. Эйзе поднялся, взял венок и потянулся к воину, тот, поняв, чего хочет малыш, чуть наклонил голову. Мышонок быстро надел ему венок и улыбнулся. Лицо стало привычным, потешным – мышиного царевича. Воин мягко спросил: