Ненависть (СИ) - "Александра-К". Страница 19

? Радость моя, тебе надо научиться целоваться по-настоящему. Спасибо. Я понял тебя. Немного позже. Вернемся в крепость...Ладно?

Мыш тяжело дышал, глаза были безумные, похоже, он плохо осознавал, что происходит. Ремигий пытался улыбнуться, но получалось плохо:

? Все, малыш, мне пора идти. А ты – отдыхай. Я вернусь и пойдем купаться.

Он был готов пообещать луну и солнце с неба, только бы не видеть неподвижный и растерянный взгляд мышонка. В сущности, мы ничего не знаем о Тварях… Что это было? Нечто подобное человеческому признанию в любви? Попытка остаться рядом после предательства, чтобы продолжать помогать своим? Он ведь вчера даже не понял, что произошло во время боя, пока не увидел вину в глазах Эйзе. Он просто не может … после того, что было. Нет, это очередная ложь мышиного царевича. Пусть это так будет. Пусть ложь. Но далеко зайти он уже не позволит. Те, кто подходит слишком близко к проклятому Цезариону – быстро умирают. Не хочу. Нет… Отчаянная, тянущая, уже привычная боль в паху. Желание никуда не делось. Но мышонку на ложе больше делать нечего. Нет. Нет. Этого не будет…

Наместник едва не бегом покинул палатку, даже не оглянувшись на Эйзе. Лицо мальчишки снова стало истинным, в глазах – отчаянная боль. Он совсем потерял контроль над собой, цепляться –за кого? Ненавидимого ставленника Империи? Того, кого приказано убить любой ценой? Приказано… Нужно... Нет… Нет. Это уже невозможно. Эйзе беззвучно зарыдал – в груди отчаянно болело. Скорчился на койке на том месте, где спал Наместник, прижался лицом к плащу, где еще сохранился запах его волос. Зачем, зачем, зачем? Почему так больно? Почему?

Сотники на плацу мертво молчали. Возражать Наместнику, когда он в таком бешенстве – просто самоубийство. Даже Ярре молчал, спрятав глаза. Он-то отлично понимал, что произошло. Только он один знал о том, что представляет собой Эйзе. И причина нападения тварей была ему понятна. Но, если Наместник допустил это, не ему вмешиваться. И не потому, что это опасно, нет, конечно. Просто Цезариону это не нужно. Он сам все может решить. А рвать ему сердце –нет, хватит. Он и так уже почти пять лет как мертвый: ни одной привязанности, даже собаки нет. Нет постоянных подруг, иногда молчит неделями – только слушает. И сейчас слова падают, тяжелые, как каменные плиты:

? В деревне остаются две сотни. Разъезды – усиленные, по пятнадцать –двадцать человек. Только в полном доспехе. Гоняться по горам за тварями сейчас – толку нет. Возвращаемся в крепость завтра. Выступаем на рассвете. Раненых – в повозки, в середину колонны. Разведку выслать вперед по дороге сейчас, возвращение – не позже заката солнца. Усилить наружное охранение. Собак отвязать сейчас. Не кормить.

Сотник охранения беспокойно пошевелился, тихо возразил:

? Господин, псы Императора и воинов не всегда отличают, могут загрызть того, кто подойдет к периметру.

Наместник усмехнулся нехорошо:

? Если не смогут отбиться –невелика потеря. Выполнять!

Сотник снова замолчал. Он-то имел в виду твареныша, если собаки будут отвязаны, то ему никуда не выйти. Ярре по-прежнему молчал, чувствуя взгляды других сотников – не все были согласны с решением Наместника, но возразить ему мог бы только он. А Ярре молчал. Наместник выводит из-под удара твареныша таким решением. Останься они здесь – и неизбежно была бы раскрыта причина нападения тварей. В крепости он будет изолирован в доме, навряд ли удастся как-то снова передать информацию. А ведь защищает, любит, не осознавая, и защищает. Запрет в доме мальчишку, к стене прикует, если нужно будет. Но не отпустит, не отдаст на мучения. И тому идти некуда – свои сожгут, что бы он для них не сделал, среди людей ему не жить, убьют. У многих родные погибли от рук тварей. Да и он – убивал. Ярре молчал. Молчали и другие сотники. Лицо Наместника резко дернулось от тика, стало безобразным – он-то тоже понимал причины молчания. Отметая невысказанные возражения, поднялся, резко сказал :

? Все. Выполнять… Ярре,задержись.

Старик кивнул. Наместник дождался, когда люди разошлись, как-то неловко казал:

? Ярре, пусть мальчишки дадут тваренку что-то из своей одежды, они, похоже, вчера во время драки на нем все порвали, в моей одежде он завтра ехать не сможет. И дай коня, который не сбросит его из-за запаха твари.

Ярре кивнул:

? Как велите, господин.

Воин пошел обратно к палатке.

Тишина в палатке его испугала – он привык за последнее время, что внутри непрерывно двигался мышонок, что-то падало, что-то происходило. А теперь было тихо. Мыш неподвижно лежал на койке, зарывшись лицом в его плащ. Ремигий очень осторожно подошел, мягко окликнул:

? Эйзе, я вернулся…

Реакции нет. Воин, как-то сразу ослабев, присел на краешек, мышонок шевельнулся, отодвинулся подальше. Слава богам, живой! Обиделся, конечно. Ремигий тихо позвал:

? Эй, малыш, ты что? Что случилось?

Эйзе поднял опухшую от слез мордочку:

? Ничего!

Синие глаза смотрели обиженно. Воин улыбался дрожащими губами:

? А если ничего – идем, надо тебе перевязку сделать и искупаемся.

Мышонок капризно пискнул:

? Не хочу, не пойду…

Ремигий растерялся от такой дерзости, но потом губы его непроизвольно дрогнули в усмешке – не каждый бы решился ему сказать подобное. Он мягко повторил:

? Пойдем, лучше своей волей, а то понесу под мышкой.

Мышонок тихо пискнул:

? Не поймаешь!

Но увернуться не попытался. Воин осторожно поднял его на руки, мальчишка капризно пискнул что-то и задохнулся – Ремигий закрыл ему рот поцелуем. Мыш недоверчиво посмотрел ему в глаза – только же отверг. Но воин мягко улыбался. Благими намерениями вымощена… дорога во Тьму. Пусть маленький потешится. Пусть так. Пусть ложь. Только, чтобы малышу не было больно – глаза красные, мордочка распухла от слез. Нет, так не будет. Порадовать его? Чем? Пожалуй, только прогулкой – он и так томится в палатке уже четвертый день. Оружие – нельзя, он же воин, может применить по назначению. На коня – пока нельзя, завтра и так намучится в седле – больно же все это. Воин нежно сказал

? Поешь чего-нибудь и пойдем гулять. Я тоже есть буду.

Эйзе как-то странно пискнул, совсем по-мышиному, потом ответил:

? Опусти на землю. Я сам пойду.

Ремигий кивнул, осторожно поставил его на пол. Мальчишка осторожно начал собирать еду на блюдо, нашел остатки молочка попить, протянул кувшинчик воину, тот отрицательно покачал головой:

? Я не люблю, допивай…

Больше всего ему в этот момент хотелось напиться до бесчувствия и завалиться в какой-нибудь низкопробный бордель с девками. Хрупкий, нежный Эйзе, что с ним делать. Ведь боль и мука – ничего более. А он ласкается, пытается целоваться. Невинно и неумело. А откуда ему что-то уметь? Первый раз – мука и боль, он сам отдал об этом приказ. Язык бы себе вырвал за такое, но ведь вернуть ничего нельзя. Мышонок маленький, ты даже сам толком не понимаешь, что делаешь.Но… нет. Хотел, чтобы стал, как … О, боги, Тварь братом назвать – рехнуться можно. Пусть так. Пусть играет, пусть шалит. Пусть делает все, что в его головушку мышиную придет, но… другого – не будет. Нет…

Мальчишка внимательно посмотрел на воина – видимо, что-то ему пришло в голову плохое. Наместник вздохнул, мягко спросил:

? Ну что, пойдем на перевязку?

Эйзе усмехнулся:

? Ладно, а потом дашь на коне покататься?

? Завтра накатаешься – мы в крепость возвращаемся, будешь жить в моем доме…

? В цепи закуешь? – Вопрос прозвучал напряженно.

Ремигий усмехнулся мрачно:

? Много я тебя мог удержать – творишь, что душенька пожелает. Нет.

Мышонок явно повеселел, пискнул:

? Сейчас.

Вытащил откуда-то гребешок, торопливо начал расчесывать спутанные волосы. Они рассыпались белым облаком по худеньким плечам. Воин вздохнул тяжко – поцеловать бы, зарыться лицом в водопад светлых волос. Нет, нельзя… Все решено, раз и навсегда. И хватит об этом.

Тихий шепот из-за полога палатки: