Зимний сон - Китаката Кензо. Страница 2

– Я хочу зарезервировать картину.

– Вы хотите купить чистый холст?

– Дошли слухи, что вы рисуете картину сотого формата. Я хочу, чтобы вы сделали мне такую же.

– Боюсь, точной даты вам не назову. Я не знаю, что с первой-то будет. Зачем обещать то, чего не сможешь выполнить?

– Плачу аванс в любом размере.

– В таких вопросах цену не назовешь.

– Я серьезно.

– Вложили бы деньги в недвижимость.

– Мне нужна картина.

– Вот когда я ее закончу, вы на нее посмотрите и тогда ради бога покупайте. Впрочем, когда все это произойдет, я сказать не могу.

– Вам неприятно, что кто-то хочет купить полотно, даже не взглянув на него. Это оскорбляет ваше достоинство?

– Я о себе не такого хорошего мнения.

Я глотнул пива. С наступлением темноты я привык пропускать пять-шесть стопочек виски.

– Сомневаетесь в своих силах?

– Перед пустым холстом ни один художник не уверен в своих силах. Если только он не гений.

– То есть вы не считаете себя гением?

Лет до двадцати пяти я отрабатывал технику: не заходил дальше набросков и копий. Бывало, стоял перед мольбертом, сколько мог держаться на ногах, но в те годы я был молод и быстро восстанавливал силы. В двадцать семь мне вдруг захотелось создавать свои полотна. Я рисовал все, что видел, все, что попадало под руку. Нью-йоркские высотки, окна домов, двери, стены, потолок своей квартиры, кровать, собственную руку. Три года я этим занимался, а потом вернулся в Японию.

– Я видела две работы, которые вы написали, выйдя из тюрьмы.

– А-а, вот вы о чем.

Обе приобрел владелец хижины; за каждую выложил по миллиону иен. Пока этих денег мне хватало на жизнь и краски. На текущие расходы уходило всего ничего.

– Хорошие картины. Хотела купить их, но владелец галереи отказал. Посоветовал договориться с вами на следующую.

Я работал над «соткой» в хижине и по уговору должен был продать ее хозяину через галерею. Так уж повелось в мире искусства, что посредником всегда выступает какая-нибудь галерея. Они забирают себе половину выручки.

Опять же через галерею владелец хижины купил мое время.

Мне было тридцать шесть, когда в начале лета я убил человека и меня посадили в тюрьму. Я отбыл три года. Образцовым заключенным меня не назовешь, но срок скостили, и я вышел на три месяца раньше.

– Не сочтите за грубость, но сейчас вы пишете куда лучше, чем до заключения.

– Покупайте через галерею.

– Мне сказали, что зарезервировать через галерею нельзя. Галерея продает только готовые работы.

– И получает свои пятьдесят процентов. Невероятно, согласитесь.

– Пока вы сидели в тюрьме, галерея продавала ваши картины. Они даже подготовили к вашему освобождению комнату и все, что нужно для рисования. Уж в чем-чем, а в черствости не упрекнуть, согласитесь.

– Пожалуй.

По выходе из тюрьмы я получил от галереи шесть миллионов иен. И еще отчитались за проданные полотна.

– Я так и думала.

– О чем вы?

– Редкому художнику нравится, когда кто-то встает на сторону галереи. В отсутствии здравого смысла вас не упрекнуть.

– Нечем тут гордиться.

– Вы разумны по мелочам. Расстраиваетесь из-за ерунды. Зато в серьезных вопросах, когда дело доходит до принципа, вы – борец.

– Может, и так.

– Как бы там ни было, я бы хотела зарезервировать вторую «сотку».

– Как хотите. В таких делах контрактов не составляют.

– Можно я посмотрю вашу нынешнюю работу?

– Пока что это пустой холст.

– От меня так просто не отделаешься. Я умею быть занудой.

– Заметно.

– Все равно своего добьюсь. Не мытьем, так катаньем.

– Это уже не назойливость, это страшно.

– Да, я такая.

Нацуэ Косуги вынула из пачки сигарету и прикурила от зажигалки «Картье».

– Говорят, до того, как переключиться на абстракции, вы писали натюрморты. Отчего столь разительная перемена?

Теперь, с сигаретой во рту, Нацуэ Косуги говорила более непринужденно. Она, словно специально выбрав подходящий момент, демонстрировала, что под деловым костюмом скрывается женщина.

– Художник правдив лишь на полотне.

– Абстракционист должен быть хорошим рисовальщиком, именно потому что пишет абстракции. И все равно вы как-то неожиданно переключились. Я видела ваши ранние полотна и поражалась вашему таланту рисовальщика. Отчего вы больше не пишете натюрморты?

– У меня и пейзажи были.

– Меня удивило, что вы не писали фигуры.

Нацуэ Косуги стряхнула пепел в хрустальную пепельницу. У нее были длинные тонкие пальцы с изысканным маникюром.

– Чем вы занимаетесь?

– У меня своя фирма. Мы занимаемся дизайном и уже приобрели кое-какую репутацию. Ну и с галереей тесно сотрудничаем.

– Пользуетесь своей привлекательностью?

– Привлекательность привлекательностью, а работа есть работа.

– А вы очень даже ничего, знаете?

– Женщине в жизни приходится пробиваться.

– Вы уверены в собственной неотразимости. Достойно восхищения. Я это имел в виду.

Нацуэ Косуги скривила рот в усмешке.

Я вынул из кармана сигарету и прикурил ее от «Зиппо». – Я к вам еще загляну.

Гостья затушила окурок и снова стала прежней. Я тоже смял сигарету, которую только что раскурил.

Проводил гостью до дверей, вернулся на кухню и стал убирать в холодильник продукты. Прихватив банку пива, поднялся на второй этаж.

Комната была размером в восемь татами, на стене висело полотно. У стены напротив стояла кровать наподобие больничной койки. Больше в комнате ничего не было, если не считать всякого рисовального добра.

Я отвел взгляд от полотна, плюхнулся на. кровать и уставился в потолок.

Мелкие трещинки никак не хотели складываться в какой-либо законченный рисунок, как я ни старался. Зато они начали приобретать цвета, которые постоянно менялись, как живые. Я наблюдал за переменами.

Я обнаружил новый способ убивать время. Поначалу, только вселившись в хижину, я частенько выходил на улицу и наблюдал за цветами земли. Любил спускаться в гостиную и сидеть перед камином, любуясь, как языки пламени меняют форму, раз уж цвет они не меняли.

Я уже освоился в мастерской, гостиной, спальне, а также кухне и ванной. Впрочем, хотя я и прожил здесь уже месяц, были в доме комнаты, в которые мне еще предстояло зайти.

Для меня дом был слишком просторным. Как бы сказать, больше, чем физически нужно человеку из плоти и крови. Впрочем, я не мог сказать, сколько пространства требуется моей душе. По какой-то неведомой причине я все время пытался сузить свое поле зрения.

Осушив банку, я разомлел. У Ренуара есть портрет обнаженной, и называется он что-то наподобие «дремота». Девушка на полотне не отличается пышностью его последних моделей. Я дважды копировал этот холст и возненавидел Ренуара. И все же когда меня начинало клонить в сон, я неизменно возвращался в те времена, когда перерисовывал его картину.

Меня разбудил телефонный звонок.

Телефон звонил редко, да и у меня не было потребности кому-то звонить, поэтому, вселившись в хижину, я перенес его в эту комнату.

– Я тут поблизости. Голос Номуры.

– Не сказать, чтобы я был занят.

– Аналогично. Как бы там ни было, я уже приехал. Почему бы не выбраться на ужин? Ты на вилле питаешься, ведь так?

– Приглашаешь?

– С чего ты взял? Никто никого не угощает. Я только спросил, как бы нам встретиться.

– Если я откажусь, ты сам сюда приедешь.

– Статья завершена. О том, как убивают художники.

Меня признали виновным не в убийстве, а в нападении со смертельным исходом в результате драки. В любом случае если я кого-то убил, значит, меня надо считать убийцей.

– Везет мне сегодня на гостей.

– Ты о чем?

– Я подъеду.

Не успел я ответить, Номура буркнул название какого-то ресторана в городе, время встречи и положил трубку.

2

В каждом близлежащем городишке имелся район, напичканный барами, обычно не в центре города, а подальше, на тихой окраине. В центре бары встречались редко – это были по большей части старые уважаемые заведения.