Нераздельные (ЛП) - Шустерман Нил. Страница 56

Снаружи самолет похож на Боинг 747, страдающий ожирением. Однако попав в его обширный пещерообразный трюм, приготовьтесь испытать чувство сродни религиозному восторгу: своды возвышаются над вами с захватывающей дух торжественностью собора, который к тому же может поднять вас миль на восемь ближе к царствию небесному.

Однако внутреннее пространство «Леди Лукреции», как Дюван окрестил самолет, утратило свою изначальную пустоту. Интерьер подвергся тщательной перепланировке, и теперь на борту помещается как роскошная резиденция, так и целый заготовительный лагерь во всей его функциональности. Самолет приземляется только для заправки горючим и расплетами, поставляемыми всемирной сетью орган-пиратов, созданной Дюваном, да для выгрузки продуктов расплетения, ценность которых во много раз больше, чем жизнь детей-доноров.

В последнее время Дюван почти постоянно в полете. Его враги не знают жалости, поэтому лучше не задерживаться на одном месте; ко всему прочему, уникальный, можно сказать, бесценный груз, который несет сейчас «Леди Лукреция», требует его личного надзора. Он может гордиться — Коннор Ласситер достался ему, а не американской Инспекции по делам молодежи и не подлой Да-Зей! Дюван будет оставаться на борту и пристально следить за ходом дел, пока драгоценность по имени Коннор Ласситер не пойдет с молотка, а его органы не будут доставлены счастливым покупателям.

45 • Риса

Проснувшись в следующий раз, Риса чувствует себя немного крепче. Теперь у нее достаточно сил, чтобы исследовать свое непосредственное окружение. Дверь в спальню, само собой, заперта снаружи. Выглянув в окно, девушка видит, что они по-прежнему где-то в поднебесье и что сейчас то ли утренние, то ли вечерние сумерки. Риса понятия не имеет ни о времени суток, ни в каком она часовом поясе.

У противоположной стены для нее приготовлен столик с едой: легкие закуски, слоеные пирожные, все такое. Риса ест, перебарывая желание отказываться от всего, что ей здесь предлагают.

Делец возвращается. Он доволен, что Риса поела, отчего девушке тут же хочется выблевать все обратно прямо ему в рожу.

— Если хочешь, я мог бы показать тебе самолет, — предлагает Дюван.

— Я пленница, — бесстрастно напоминает Риса. — Разве пленников водят на экскурсии?

— У меня нет пленников, — возражает он. — У меня гости.

— Гости? Вот как вы называете детей, которых отправляете под нож?

Он вздыхает.

— Нет, их я никак не называю. Видишь ли, если бы я их как-то называл, это сделало бы мою работу намного тяжелее.

Он протягивает ей руку, но Риса уклоняется.

— И почему же это я «гость», а не одна из этих несчастных?

Дюван улыбается.

— Ты, наверно, будешь приятно удивлена, Риса, но мои клиенты заинтересованы в тебе corpus totus. То есть в совокупной личности. Разве не чудесно, что из всех находящихся на борту расплетов ты единственная, кто стоит дороже целиком, чем по частям?

Почему-то Рису это не утешает.

— Что это за клиенты, которые хотят купить кого-то corpus totus?

— Богатые люди с наклонностями коллекционеров. Например, один саудовский принц просто одержим тобой. Предложил начальную цену в несколько миллионов.

Риса пытается скрыть отвращение.

— Надо же.

— Не волнуйся, — говорит Дюван. — Я меньше заинтересован в этой сделке, чем ты, возможно, думаешь.

Он снова протягивает ей руку, и снова Риса отказывается ее принять. Однако она встает и идет к двери.

— Наша экскурсия на многое раскроет тебе глаза, — говорит Дюван, распахивая дверь. — А по дороге можешь тешить себя планами побега и воображать различные способы моего убийства.

Впервые за все время она смотрит ему прямо в глаза, слегка шокированная, потому что именно об этом она как раз сейчас и думала. В ответ он одаривает ее взглядом куда более теплым, чем ей бы хотелось.

— Не удивляйся, — говорит он. — Ну как же мне не знать, о чем ты в настоящий момент думаешь?

Если бы не ровный гул моторов и редкие турбуленции, было бы невозможно поверить, что все это помещается в одном-единственном самолете. Дверь спальни выходит в большую сводчатую гостиную, простирающуюся на всю ширину воздушного судна. Обстановка проста: диванная группа, обеденный стол и мультиэкранный развлекательный центр.

— Кухня и продуктовый склад внизу, — поясняет Дюван. — Шеф-повар у меня мирового класса.

В дальнем конце, доминируя над всем пространством, возвышается нечто невероятное. Рисе требуется несколько минут, чтобы понять, что же это такое. Это музыкальный инструмент. Орган наподобие церковного, вот только вместо сияющих латунных труб — лица. Десятки лиц.

— Впечатляет, правда? — с гордостью произносит Дюван. — Я приобрел его у одного бразильского художника, который сделал карьеру на работах с человеческой плотью. Он утверждает, что своим творчеством протестует против расплетения, но позволь спросить: как этот протест согласуется с тем, что он использует в своих произведениях продукты расплетения? [23]

Рису тянет к инструменту, как зеваку к месту автокатастрофы. Она видела этот орган раньше! Во сне. То есть, она думала, что это сон — один и тот же, возвращающийся много раз. Только теперь девушка понимает, что сон имел своей основой реальность. Должно быть, она видела этот инструмент по телевизору, хотя и затрудняется сказать когда.

— Художник называет его Orgao Organico — «Органический орган».

Все налысо обритые головы сейчас в инертном покое; они симметрично расположены над клавиатурой на разных уровнях и соединены с ней трубками и шлангами. Это само воплощение мерзости, настолько чудовищное и гротескное, что даже не способно вызвать у Рисы никаких эмоций. Инструмент слишком ужасен, чтобы хоть как-то на него реагировать. Девушка медленно-медленно протягивает руку и нажимает на клавишу.

И прямо напротив нее голова, лишенная тела, открывает рот и издает чистейшее до первой октавы.

Риса взвизгивает и отскакивает назад, прямо на Дювана. Тот мягко придерживает ее за плечи, но она высвобождается.

— Бояться нечего, — успокаивает он. — Уверяю тебя, их мозги где-то в других местах — возможно, помогают богатым бразильским детишкам лучше соображать. Вот только глаза время от времени открываются, и это немного неприятно.

Наконец, Риса пытается озвучить собственное мнение, далеко не такое ясное и четкое, как прозвучавшая нота:

— Эта… штука… эта вещь…

— Невероятна, я знаю. Даже я пришел в замешательство, увидев ее впервые. И все же, чем больше я смотрел на нее, тем больше она меня очаровывала. Такие прекрасные голоса достойны быть услышанными, правда? К тому же мне не чужда некоторая ирония. «Леди Лукреция» — мой «Наутилус», и у меня, как у капитана Немо, должен быть свой орган.

Хотя Риса отвернулась от инструмента, она чувствует, как ее тянет оглянуться, посмотреть назад. Она в смятении: что если «эта штука» посмотрит в ответ?

— Не хочешь поиграть? — спрашивает Дюван. — Я неважный музыкант, а ты, как я слышал, превосходная пианистка.

— Да я скорее отрежу себе руки, чем трону эту дрянь еще раз! Пойдемте отсюда.

— Как угодно, — отвечает Дюван, заметно разочарованный. Он ведет Рису через комнату к лестнице. — Сюда, пожалуйста.

Риса побыстрее стремится убраться от Orgao Organico. И все же, как говорил Дюван, образ страшного инструмента не покидает ее. И еще это странное чувство притяжения — такое испытываешь, стоя над пропастью, когда хочется наклониться вперед и отдаться на волю земного тяготения. Как бы ни ужасало Рису это восьмидесятивосьмиликое чудовище, еще больше ее ужасает осознание того, что она не прочь поиграть на нем.

Они покидают уютные жилые помещения Дювана и спускаются в чрево громадного самолета, в коридорах и переходах которого нет ни полированного дерева, ни кожи — лишь практичные алюминий и сталь.