Вечера на хуторе близ Диканьки. Изд. 1941 г. Илл. - Гоголь Николай Васильевич. Страница 15
Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы. Голова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы уже заснул; но у него был в это время гость, винокур, присланный строить винокурню помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками. Под самым покутом, на почетном месте, сидел гость — низенький, толстенький человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в которых, кажется, написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку, поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный в золу табак. Облака дыма быстро разрастались над ним, одевая его в сизый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни, наскуча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за столом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что казались мышью, которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию амбарного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных шароварах. Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал мало-помалу жмуриться и меркнуть. На конце стола курил люльку один из сельских десятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к хозяину в свитке.
«Скоро же вы думаете», сказал голова, оборотившись к винокуру и кладя крест на зевнувший рот свой, «поставить вашу винокурню?»
«Когда бог поможет, то сею осенью, может, и закурим. На Покрову-то, я готов поставить бог знает что, если пан голова не будет писать ногами немецкие крендели по дороге».
По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их протянулись лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и веселые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
«Дай бог», сказал голова, выразив на лице своем что-то подобное улыбке. «Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот, в старое время, когда провожал я царицу по переяславской дороге, еще покойный Безбородько…»
«Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга до самых Ромен не насчитывали и двух винниц. А теперь… Слышал ли ты, что повыдумали проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все честные христиане, а каким-то чертовским паром». Говоря эти слова, винокур в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. «Как это паром — ей-богу, не знаю!»
«Что за дурни, прости господи, эти немцы!» сказал голова. «Я бы батогом их, собачьих детей! Слыханное ли дело, чтобы паром можно было кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту, не изжаривши губ, вместо молодого поросенка…»
«И ты, сват», отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя ноги, свояченица: «будешь все это время жить у нас без жены!»
«А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было».
«Будто не хороша?» спросил голова, устремив на него глаз свой.
«Куды тебе хороша! Стара, як бис. Харя вся в морщинах, будто выпорожненный кошелек». И низенькое строение винокура расшаталось снова от громкого смеха.
В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и мужик, не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, посреди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш, Каленик.
«Вот, я и домой пришел!» говорил он, садясь на лавку у дверей и не обращая никакого внимания на присутствующих. «Вишь, как растянул, вражий сын сатана, дорогу. Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к тебе не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или нет, не тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня… Пусть уже я сам достану».
Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к скамейке.
«За это люблю», сказал голова: «пришел в чужую хату и распоряжается, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..»
«Оставь, сват, отдохнуть!» сказал винокур, удерживая его за руку. «Это полезный человек; побольше такого народу — и винница наша славно бы пошла…»
Однакож не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем приметам, и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку, значило у него накликать беду.
«Что-то, как старость придет!..» ворчал Каленик, ложась на лавку. «Добро бы, еще сказать, пьян: так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян! Что мне лгать? Я готов объявить это хоть самому голове! Что мне голова? Чтобы он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его, одноглазого чорта, возом переехало! Что он обливает людей на морозе…»
«Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол», сказал голова, гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый камень, разбивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился. «Если бы я знал», говорил он, подымая камень, «какой это висельник швырнул, я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы!» продолжал он, рассматривая его на руке пылающим взглядом. «Чтобы он подавился этим камнем…»
«Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват!» подхватил, побледневши, винокур. «Боже сохрани тебя, и на том, и на этом свете, поблагословить кого-нибудь такою побранкою!»
«Вот нашелся заступник! Пусть он пропадёт!..»
«И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с покойною тещею моей?»
«С тещей?»
«Да, с тещей. Вечером, немного, может, раньше теперешнего, уселись вечерять: покойная теща, покойный тесть, да наймыт, да наймычка, да детей штук с пятеро. Теща отсыпала немного галушек из большого казана в миску, чтобы не так были горячи. После работ все проголодались и не хотели ждать, пока простынут. Вздевши на длинные деревянные спички галушки, начали есть. Вдруг откуда ни возьмись человек, какого он роду, бог его знает, просит и его допустить к трапезе. Как не накормить голодного человека! Дали и ему спичку. Только гость упрятывает галушки, как корова сено. Покамест те съели по одной и опустили спички за другими, дно было гладко, как панский помост. Теща насыпала еще; думает, гость наелся и будет убирать меньше. Ничего не бывало. Еще лучше стал уплетать! и другую выпорожнил! „А чтоб ты подавился этими галушками!“ подумала голодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к нему — и дух вон. Удавился».
«Так ему, обжоре проклятому, и нужно!» сказал голова.
«Так бы, да не так вышло: с того времени покою не было теще. Чуть только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и галушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него; а только станет примеркать, погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу…»
«И галушка в зубах?»
«И галушка в зубах».
«Чудно, сват! Я слышал что-то похожее еще за покойницу царицу…»
Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье танцующих. Сперва тихо звукнули струны бандуры, к ним присоединился голос. Струны загремели сильнее: несколько голосов стали подтягивать, и песня зашумела вихрем: