Ромашка - Далекий Николай Александрович. Страница 31

Такой намек могла понять даже Анна Шеккер. Вот как! Подполковник Вернер сомневается в победе. Это чрезвычайно интересно. Но бедная Анна Шеккер… Какой это удар для нее!

— Людвиг, вы всегда были так уверены, всегда говорили… — заглядывая в лицо летчику, в смятении произнесла девушка. — Неужели вы уже не верите?

Вернер нахмурился.

— Я не имею права отвечать на такой вопрос. Ведь я вообще ничего подобного не говорил… Могу тебе только посоветовать: если дела на фронте ухудшатся, постарайся поскорей уехать в Германию. Там тебе пригодится мое завещание. Имея хотя бы маленькое приданое, ты сможешь выйти замуж. Только выбирай простого, трудолюбивого человека.

Он умолк и, вдруг спохватившись, настороженно блеснул глазами.

— Об этом разговоре никому не рассказывай. Слышишь? Боже тебя упаси, Анна! Учти — я вынужден буду отказаться от своих слов, скажу, что ты на меня клевещешь… Мне они ничего не сделают, а тебе будет плохо, очень плохо.

— Как вам не стыдно, Людвиг! Неужели вы думаете…

Летчик усмехнулся и сильнее прижал к себе ее руку. Смешная Анна! Разве он в чем–либо подозревает ее? Он только предостерегает. Сейчас за такие разговоры… Как он желает счастья этой девушке!

— Я не могу принять ваше завещание, — сказала Оксана и тяжело вздохнула. — Это будет дурным предзнаменованием… Я хочу, чтобы вы целым и невредимым дождались победы.

— Война не считается с нашими желаниями.

Людвиг вдруг остановился и как–то беспокойно посмотрел по сторонам.

Они вышли за город и находились на холме, поросшем редкими деревьями и кустарником. Тут, как и везде на окраинах Полянска, было много садов и пустырей. Внизу, в неглубокой выемке, лежало прямое широкое асфальтированное шоссе. На нем виднелись рыжие от ржавчины рельсы трамвайной линии. Шоссе тянулось к мосту, там, за мостом, находилась железнодорожная станция.

Колонна невольников должна была пройти по шоссе и тут, на пустырях, уже собралось много народу: женщины с детьми на руках, старики, бабуси, опирающиеся на палочки. Они толпились на обочинах, собирались небольшими группами на пологих склонах выемки. Вокруг них с криками и визгом шныряла неунывающая детвора, затевавшая свои игры, но взрослые стояли молча, тихо переговаривались друг с другом, и что–то скорбное, траурное чудилось в каждой фигуре.

— Похороны? — спросил Людвиг. — Ну, знаешь, Анна, я не любитель… Пойдем. Слава_богу, похороны я вижу почти каждый день на аэродроме.

— Нет, — удержала его за руку девушка. — Это стоит посмотреть. Они вышли провожать тех, кто изъявил желание поехать на работу в Германию.

— Изъявил? — летчик насмешливо поднял брови. — Насколько мне известно, эта операция проводится в принудительном порядке.

— Принуждение — не всегда зло, — сухо сказала Оксана. — Даже пастухам приходится применять палку и кнут, чтобы перегонять скот на лучшие пастбища.

Людвиг удивленно взглянул на девушку, сложил губы трубочкой, тихо, протяжно свистнул.

— Ты, Анна, начинаешь изрекать афоризмы. Не ожидал…

Оксана сделала вид, что рассердилась.

— Я говорю то, что думаю, в чем убеждена. Все эти украинцы, русские — упрямые, тупые скоты, с ними нужно разговаривать только с помощью кнута. Другого языка они не понимают, даже когда речь идет об их благе.

Летчик выслушал Оксану молча, с застывшим лицом. Слова девушки, ее внезапная озлобленность неприятно поразили его. В эту минуту она не была похожа на ту милую, наивную Анну, которую он так любил и оберегал.

— У тебя портится характер, сестричка. Ты становишься плохой христианкой.

— Вам нужно было выбрать профессию пастора, а не военного летчика, — отрезала Оксана.

Людвиг рассмеялся.

— Да, но уже поздно исправлять ошибку. К тому же кирха с детских лет наводила на меня уныние. Впрочем, дело не в моей профессии. Я все–таки не понимаю, как ты, молодая девушка с доброй, чистой душой, можешь ненавидеть, только ненавидеть тот народ, среди которого выросла.

— И не поймете, — гневно ответила Оксана. — Ваших родителей не раскулачивали, не высылали на север, у них не отбирали все имущество. Ваше имение — в Германии. А у меня отняли все. Вот эти люди!

По–недоброму прищурив сердитые глаза, Оксана смотрела с холма на шоссе. За это время людей прибавилось, они стояли шпалерами по обе стороны дороги. С холмов спускались вниз все новые и новые группы. По ту сторону выемки мальчишки карабкались на высокие деревья. И вдруг точно внезапный порыв ветра зашелестел листвой:

— Ведут, ведут!

Оксана оглянулась. Подполковник Вернер, аккуратно расстелив носовой платок на траве, сидел, опершись спиной о ствол тополя, вытянув длинные ноги. Он успел сорвать с дерева тонкую прямую ветку и обрывал листья. Его совершенно не интересовало то, что происходило на шоссе. Людвиг раздумывал о другом. «Состояние Анны можно понять. Она свыклась с мыслью о наследстве. Для нее победа Германии — пятьдесят десятин. Я ее расстроил… Сейчас она готова ненавидеть всех, и в первую очередь русских — они вторично отнимут у нее землю. Но все–таки пусть она знает об этом и не надеется».

Послышался глухой, неясный шум — нестройный топот ног нескольких сотен людей. Оксана вздрогнула и опустила глаза. Она услышала песню. Это была старинная рекрутская песня.

Налий, мамо, стакан рому,

бо я їду до прийому.

Гай, гей, уха–ха–ха,

бо я їду до прийому.

На студенческих вечерах художественной самодеятельности часто исполняли эту песню. Андрей запевал, Оксана вторила, хор подхватывал припев. Зал гремел аплодисментами, зрители кончали: «бис», «повторить». Полный успех. Но разве тогда им, молодым, счастливым, был понятен до конца горький смысл песни, разве умели они передать всю ее тоску и безысходность?! Только теперь она слышит, как должна звучать по–настоящему эта песня.

Девушка подняла голову. Колонна, окруженная конвоирами, точно река в узких берегах, заполнила дно выемки. Молодые хлопцы и девчата — кто с котомкой за плечами, кто с узелком и чемоданчиком в руке — шли тесными, нестройными, все время путавшимися рядами по шесть человек в ряд. Провожающие с обеих сторон надвигались на колонну. Конвоиры кричали, грозили оружием, отталкивали выдавшихся вперед людей прикладами. Но это не помогало — пространство, отделявшее колонну от толпы, суживалось.

Ой машина ти залізна…

— раздался низкий, сочный мужской голос — одинокий, тоскующий.

Тотчас же девичий гибкий, наполненный искренним, но беспомощным сочувствием, подхватил:

…куди милого завезла?

Какой–то немецкий солдат–конвоир, отпугивая провожающих, пустил в воздух короткую очередь из автомата. В то же мгновение Оксана услышала за спиной отчаянный злобный крик: «Стой! Стой!» Она быстро оглянулась и увидела Тараса. Сторонясь кустов, хлопец с бледным лицом, прижав к груди кепку, мчался, точно заяц, к выемке. Отстав шагов на сорок, за ним, тяжело бухая сапогами, бежал красный от натуги полицай с карабином в руке.

Людвиг неторопливо поднялся на ноги.

— Что случилось?

Отвлекая его внимание, Оксана показала рукой в ту сторону, откуда раздалась автоматная очередь.

— Кто–то хотел бежать из колонны.

Его задержали. Подполковник усмехнулся и язвительно уточнил:

— Он изъявил желание убежать, но конвойный возвратил его на место.

Оксана пропустила шпильку мимо ушей. Скосив глаза, она наблюдала, как Тарас, выставив вперед левое плечо, гибкий, как вьюн, с разбега влетел в толпу.

— Задержите! Стой! — орал полицейский, подбегая.

Оксана повернулась к Людвигу. Ее опасения были напрасными — летчик смотрел на небо и хлестал голой веткой по голенищу сапога. Подполковник Вернер был занят своими мыслями.

Полицай расталкивал людей в толпе.

— Дорогу, черти! Пропустите!

Толпа заколыхалась. Конвоиры поднимали головы, беспокойно поглядывая по сторонам; ряды в колонне спутались. «Найдет, — подумала Оксана, — Тараса задержат. Единственный выход — вскочить в колонну, смешаться с теми, кого отправляют в Германию. Неужели не догадается?» Но Тарас догадался. Оксана увидела его в колонне. Он шел в белой рубахе (очевидно, успел снять в толпе верхнюю, темную), надвинув на лицо козырек кепки. Молодец, умница! Заметил ли он ее, пробегая мимо? Заметил. Вот он смотрит на нее и, подняв голову вверх, на несколько мгновений закрывает глаза. Он дает ей понять, что случилось что–то ужасное и уже непоправимое, просит ее быть начеку.