Горящий берег (Пылающий берег) (Другой перевод) - Смит Уилбур. Страница 34

— Грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай… [36]

Слова доносились издалека, словно из-за преграды.

«У Майкла не было грехов, — думала она. — Он не совершал преступлений, и да, Господи, он был молод, так молод. Почему он должен был умереть?»

Шон Кортни стоял по другую сторону наспех вырытой могилы, а в шаге за ним — его шофер и слуга Сангане. Сантэн никогда раньше не видела плачущего чернокожего. Его слезы блестели на бархатной коже, как капли росы на лепестках темного цветка.

— Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями [37].

Сантэн смотрела в глубокую грязную яму, на жалкий гроб, наспех сколоченный из сырых досок в мастерской эскадрильи, и думала: «Это не Мишель. Это не взаправду. Это все еще какой-то ужасный кошмар. Скоро я проснусь, и Мишель прилетит ко мне, и мы с Нюажем будем ждать его на холме».

Ее привел в себя резкий, неприятный звук. Генерал шагнул вперед, и один из офицеров протянул ему лопату. Комья земли посыпались на крышку гроба, и Сантэн подняла голову. Она не хотела на это смотреть.

— Мишель не там, не внизу, — зашептала она за темной вуалью. — Тебе там не место. Для меня ты всегда будешь небесным созданием. Для меня ты всегда будешь там, в небе… — и потом: — Au revoir, Мишель, до новой встречи, дорогой. Глядя на небо, я всякий раз буду думать о тебе.

Сантэн сидела у окна. Когда она набросила на плечи фату, Анна, сидевшая рядом с ней на кровати, начала возражать, но сразу осеклась.

Обе молчали.

Снизу из зала доносились голоса мужчин. Только что кто-то очень недолго и очень плохо играл на пианино, но Сантэн сумела узнать похоронный марш Шопена; остальные подпевали, отбивая такт.

Чутьем Сантэн понимала, что происходит: особое прощание с товарищем. Но ее оно не трогало. Позже она услышала, что голоса становятся все более хриплыми.

Летчики опьянели. Она знала, это тоже часть ритуала. Потом послышался смех, пьяный смех, но в нем тоже чувствовалась печаль, потом пение, хриплое и немелодичное, а она по-прежнему ничего не чувствовала. Сидела с сухими глазами при свете свечей, и смотрела, как вспыхивают на горизонте артиллерийские разрывы, и слушала пение и звуки войны.

— Ты должна лечь, дитя, — один раз сказала Анна, сказала мягко, как мать, но Сантэн покачала головой, и Анна не стала настаивать. Она прикрутила фитиль, укрыла пледом колени Сантэн и принесла из зала холодный пирог и стакан вина. Теперь еда лежала нетронутой на столе возле локтя Сантэн.

— Нужно поесть, детка, — прошептала Анна. Ей не хотелось вмешиваться. Сантэн медленно повернула к ней голову.

— Нет, Анна, — сказала она, — я больше не ребенок. Эта часть меня умерла вместе с Мишелем. Никогда больше не называй меня деткой.

— Обещаю.

Сантэн снова повернулась к окну.

Церковные часы прозвонили два раза, а чуть позже они услышали, как уходят офицеры эскадрильи. Некоторые были так пьяны, что товарищам пришлось нести их на спине, точно мешки с зерном. Потом грузовик уехал в ночь.

В дверь негромко постучали. Анна встала с кровати и открыла.

— Она не спит?

— Нет, — тоже шепотом ответила Анна.

— Могу я поговорить с ней?

— Входите.

Шон Кортни вошел и остановился возле стула Сантэн.

Она слышала запах виски, но генерал был устойчив, как гранитный утес, а его голос звучал негромко. Генерал определенно владел собой. Несмотря на это, она чувствовала, что он воздвиг в душе стену, за которой скрывает свое горе.

— Я должен ехать, моя дорогая, — сказал он на африкаансе, и Сантэн встала со стула, уронив плед на пол, и с фатой на плечах остановилась перед ним, глядя ему в глаза.

— Вы его отец, — сказала она, и генерал на мгновение утратил самообладание, пошатнулся, ухватился рукой за стол и посмотрел ей в глаза.

— Откуда вы знаете? — прошептал он. Сантэн увидела, как вышло на поверхность его горе, и, наконец, позволила себе почувствовать свое горе и смешать с его. У нее полились слезы, плечи опустились. Он раскрыл объятия, Сантэн пошла в них, и генерал прижал ее к груди.

Оба долго молчали. Постепенно ее всхлипывания притихли и, наконец, совсем прекратились. Тогда Шон сказал:

— Я всегда буду думать о вас как о жене Майкла, как о дочери. Если я вам понадоблюсь, где бы и когда бы это ни было, только пошлите за мной.

Она быстро закивала, моргая; он разомкнул объятие, и она отступила.

— Вы сильны и смелы, — сказал он. — Я понял это сразу, когда мы впервые встретились. Вы выдержите.

Он повернулся и, хромая, вышел из комнаты; несколько минут спустя Сантэн услышала хруст гравия на подъездной дороге: это отъезжал «роллс» с шофером-зулусом.

На рассвете Сантэн была на холме над шато, сидела верхом на Нюаже и, когда пролетел утренний патруль, высоко поднялась в седле и помахала самолетам.

Маленький американец, которого Мишель называл Хэнком, летел первым. Он качнул крыльями и помахал ей в ответ, и она рассмеялась и еще раз помахала; слезы бежали по ее щекам, пока она смеялась. Эти слезы на холодном утреннем ветру казались на лице сосульками.

Они с Анной все утро хлопотали: снова закрывали зал, прикрывали мебель пыльными чехлами, упаковывали посуду и серебро. Втроем позавтракали на кухне тем, что осталось с вечера. Хотя Сантэн была бледна, под глазами у нее темнели круги и она едва притронулась к еде и вину, говорила она как обычно, обсуждала дела, которыми следовало заняться во второй половине дня. Граф и Анна с тревогой, но незаметно поглядывали на нее, не зная, как воспринять это неестественное спокойствие, и в конце трапезы граф не сдержался.

— Как ты, малышка?

— Генерал сказал, что я выдержу, — ответила она. — Я хочу доказать, что он прав. — Она встала из-за стола. — Через час приду помогать тебе, Анна.

Она взяла пучок роз, убранных из зала, и пошла на конюшню. Поехала на Нюаже вдоль дороги, и длинные колонны одетых в хаки людей, горбящихся под ранцами и оружием, окликали ее, она улыбалась и махала рукой, а они печально смотрели ей вслед.

Она привязала Нюажа к ограде кладбища и с охапкой цветов прошла к поросшей мхом стене церкви. Над семейным участком де Тири распростер ветви темно-зеленый тис, но недавно вспаханная земля была грязной и утоптанной, и могила походила на одну из овощных грядок Анны, только не такая прямоугольная и аккуратная.

Сантэн взяла из-под навеса в дальнем конце кладбища лопату и принялась за работу. Закончив, она разложила розы и отступила. Юбка у нее была грязная, и под ногтями грязь.

— Вот так, — довольно сказала она. — Так гораздо лучше. Как только найду каменщика, закажу могильный камень, Мишель. И завтра принесу свежие цветы.

Весь день она работала с Анной, без перерывов, не отвлекаясь от дел, и только в сумерках поехала на холм смотреть, как с севера возвращаются самолеты. Сегодня в эскадрилье не хватало еще двоих, и, возвращаясь, она горевала не только о Мишеле, но и об этих двоих.

После ужина, как только они с Анной перемыли посуду, Сантэн ушла в спальню. Она знала, что устала и должна поспать, но горе, которое она весь день сдерживала, сейчас, в темноте, обрушилось на нее, и она укрылась с головой, чтобы приглушить плач.

Но Анна услышала, потому что слушала.

Она пришла в своем кружевном чепце и ночной рубашке, со свечой в руке. Задула свечу, забралась под одеяло и обняла Сантэн, приговаривая, и не отпускала ее, пока та, наконец, не заснула.

На рассвете Сантэн снова была на холме. Дни и недели пошли повторяться, и она почувствовала себя беспомощной, в ловушке отчаяния и рутины. Эту рутину лишь изредка разнообразили какие-нибудь мелочи: дюжина новых SE5a в патрулях эскадрильи, еще в тусклой фабричной краске; их ведут пилоты, каждое движение которых говорит Сантэн, что они новички. А число ярко раскрашенных машин, которые она знала, с каждым днем уменьшалось. Колонны людей, оборудования и пушек, движущиеся по главной дороге мимо шато, становились все гуще, чувствовалось нарастающее напряжение, тревога, заразившие и троих обитателей шато.