Блокада. Книга 4 - Чаковский Александр Борисович. Страница 9

Он протянул листок Гарриману. Тот пробежал его глазами и передал Бивербруку.

Прочтя текст, Бивербрук заметил:

— То, что не удалось Гессу, вряд ли удастся и Геббельсу.

Сталин нахмурился.

Ни в переговорах, ни в переписке между советскими и английскими руководителями имя Гесса ни разу не упоминалось.

…В мае немцы опубликовали сообщение о полете в Англию заместителя Гитлера. В сообщении говорилось, что Гесс «жил в мире галлюцинаций» и полагал, что «сможет содействовать установлению понимания между Германией и Англией». С тех пор этот человек как бы канул в небытие. Правда, вскоре после того как Гесс приземлился в Шотландии, на территории огромного имения герцога Гамильтонского, английское правительство заявило, что он интернирован. Но какова была его подлинная миссия? Имели ли место переговоры Гесса с английским правительством? И в самом ли деле его арестовали?.. Этого Сталин не знал.

И вот теперь Бивербрук впервые упомянул о Гессе…

— Так что же Гесс? — холодно спросил Сталин.

— Он интернирован, — поспешно произнес Бивербрук. — Покушался на самоубийство…

— Он мертв? — настороженно сказал Сталин, едва Литвинов перевел последнюю фразу.

— Нет, — покачал головой Бивербрук. — Бросился в пролет лестницы, сломал себе ребро, но остался жив. Мы полагаем, что если Гесс перелетел к нам и не по прямому поручению Гитлера, то, несомненно, тот знал о его намерении. Встает естественный вопрос, на что рассчитывал Гесс?..

— Да, такой вопрос, естественно, встает… — медленно проговорил Сталин.

— Я прямой человек, — сказал Бивербрук, — и не скрою своего личного мнения. Я полагаю, что Гесс намеревался сколотить группу влиятельных аристократов, издавна связанных с Гитлером взаимными симпатиями. Может быть, он рассчитывал с их помощью добиться ухода Черчилля… Словом, Гесс делал ставку на возможность создания в Англии такого правительства, которое примирится с Гитлером и договорится с ним о совместных действиях против вашей страны. Вот что я думаю.

Сталин задумчиво повторил:

— …И договорится о совместных действиях против нашей страны… Что ж, я тоже так думаю…

Он встал, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, потом вернулся к столу и, ни на кого не глядя, негромко сказал:

— Немцы подходят к Орлу. Мне только что сообщили об этом по телефону. Полагаю, что отстоять Орел нам не удастся.

Наступила тяжелая, гнетущая тишина.

Гарриман и Бивербрук молчали, так как не могли решить, что следовало бы в данном случае сказать. Произнести какие-то общие фразы сочувствия? Выразить надежду на лучшее будущее? Попытаться как-то ободрить Сталина?

Но у каждого из них сложилось за эти дни достаточно определенное мнение о характере Сталина, и они понимали, что любые слова сочувствия были бы сейчас неуместны.

— И последнее, — проговорил наконец Сталин. — Не считаете ли вы целесообразным обсудить в ближайшем будущем вопрос, как заставить Германию возместить все те огромные потери, которые понесли страны, подвергшиеся немецкой агрессии?

Гарриман попросил Литвинова повторить перевод.

Но все было правильно. Литвинов и в первый раз перевел слова Сталина совершенно точно.

— Вы имеете в виду… послевоенное время? — с явным удивлением переспросил Бивербрук.

— Вот именно, — кивнул Сталин.

— Но… не кажется ли вам, — не скрывая недоумения, воскликнул Гарриман, — что сначала надо все же выиграть войну.

— Вы сомневаетесь в том, что мы ее выиграем? — глядя в упор на Гарримана, произнес Сталин. — Я — нет.

Когда иностранцы ушли, Сталин вызвал Поскребышева и спросил, кто, кроме Еременко, звонил ему в последние полтора часа. Поскребышев положил на письменный стол листок бумаги с напечатанными на машинке фамилиями и указанием точного времени каждого телефонного звонка.

Сталин взял из пластмассового стаканчика один из синих, остро отточенных карандашей и стал отмечать, с кем его надо соединить немедленно.

Дойдя до конца длинного списка людей, с которыми он встречался или говорил по телефону почти ежедневно, Сталин увидел незнакомую фамилию: «Баканидзе». На мгновение его карандаш застыл в воздухе. Сталин поднял голову, отрывисто спросил:

— Кто такой? — И поставил против фамилии Баканидзе жирный знак вопроса.

— Утверждает, что знаком с вами… Я подумал…

— Плохо подумал, — обрывая его, буркнул Сталин и, резким движением карандаша перечеркнув ничего не говорившую ему фамилию, протянул список Поскребышеву. — Вызывай людей. Шапошникова и Василевского ко мне, затем Воронова, Еременко, Конева и Буденного — к телефону. Потом — всех остальных.

Поскребышев взял список и ушел.

«Баканидзе… — мысленно повторил Сталин. — Кто такой Баканидзе?..»

Через секунду он перестал думать о нем.

…Немногим более суток спустя после того, как танки Гудериана нанесли удар по левому крылу Брянского фронта в районе Шостки, основные силы немецкой группы армий «Центр» перешли в наступление против войск Западного и Резервного фронтов. Это произошло второго октября на рассвете.

Третьего октября пал Орел и, таким образом, Брянский фронт оказался рассеченным. Создалось угрожающее положение на Тульском направлении.

А четвертого октября Сталин прочел перевод речи Гитлера по радио, в которой Германия и весь мир извещались, что на Восточном фронте началось «последнее, решающее наступление», что Красная Армия «разбита и уже больше не восстановит своих сил».

Перед Сталиным встал вопрос: блефует ли Гитлер? О том, что Красная Армия разбита, фюрер заявлял уже не раз: и перед тем, как потерял десятки тысяч солдат в Смоленской битве, и перед неудавшимся штурмом Ленинграда. Это стало для Гитлера привычкой, гипнотической фразой, рассчитанной на сиюминутный эффект. И кроме того, почти все более или менее крупные операции на Восточном фронте он неизменно объявлял «последними» и «решающими».

Однако после того, как пал Орел и моторизованные немецкие соединения, развивая успех, устремились вдоль шоссе на северо-восток, к Туле, расположенной в ста восьмидесяти пяти километрах к югу от Москвы, ни у кого в Ставке уже не оставалось сомнений, что не Орел, не Тула и не Калинин являются конечными целями этого наступления немецких войск, а сама Москва.

Сталин созвал заседание ГКО, на котором Можайская полоса обороны, проходившая в ста с небольшим километрах западнее Москвы, была определена как главный рубеж сопротивления войск Западного фронта.

К концу заседания из Генштаба поступило утешительное сообщение: на Тульском направлении враг остановлен у Мценска. Однако в тот же день — четвертого октября — Сталину позвонил по ВЧ командующий Западным фронтом Конев и доложил об угрозе выхода танков противника в тыл трем его армиям. Конев предлагал отвести эти армии на линию Гжатска.

Сталин колебался. Он хотел задать Коневу несколько дополнительных вопросов, но телефонная связь прервалась…

Вслед за тем в Москву стали поступать новые тревожные известия. Из штаба Московского военного округа сообщили, что отдельные военнослужащие из второго эшелона Резервного фронта утверждают, будто они с трудом вышли из окружения. Это означало, что прорван не только Западный, но и расположенный за ним Резервный фронт.

Когда о полученных сведениях доложили Сталину, он немедленно позвонил Шапошникову и потребовал разъяснений. Шапошников ответил, что в Генштабе данных о прорыве Резервного фронта нет, но нет и связи ни с Буденным, ни с Коневым.

Тем временем летчики истребительного полка ВВС Московского округа, вылетавшие на очередное барражирование, обнаружили продвижение колонны танков и мотопехоты противника со стороны Спас-Деменска на Юхнов.

Сталин узнал об этом не сразу, поскольку командующий Московским военным округом Артемьев доложил результаты воздушной разведки не ему, а Шапошникову.

Начальник Генштаба выслушал этот доклад с нескрываемым удивлением и высказал предположение, что летчики ошиблись.