Маракотова бездна (илл. С. Меньшикова) - Дойл Артур Игнатиус Конан. Страница 58

Лорд Джон вытер себе лоб платком.

— Я не в силах понять, как могли вы тут сидеть и смеяться, держа в руках эти телеграммы. Я уже довольно часто глядел в глаза смерти; но то, что все обречено на смерть, это слишком страшно.

— Что касается моей веселости, — сказал Челленджер, — то вы должны считаться с тем, что и я не остался в стороне от воздействия эфирного яда на человеческий мозг так же, как и вы. Что же до отчаяния, в которое вас, невидимому, приводит всеобщее умирание, то я считаю это чувство преувеличенным. Если бы вас одного на совсем маленьком суденышке заставили уплыть в открытое море, то у вас были бы все основания приуныть. Неизвестность и одиночество подавляли бы вас. Напротив, когда вы пускаетесь в плавание на большом корабле, когда вам сопутствуют близкие и друзья, то, несмотря на неопределенность цели, вы черпаете утешение в связанности и общении с ними. Одинокая смерть, пожалуй, страшна, но всеобщая гибель, особенно когда наступает она так быстро и безболезненно, ничего ужасного, по-моему, в себе не заключает. Я скорее согласился бы с тем человеком, для кого страшнее всего пережить все возвышенное, славное и великое.

— Так что же вы предлагаете? — спросил Саммерли, который, в виде исключения, одобрительно кивал головою во время речи своего коллеги.

— Завтракать, — сказал Челленджер, так как в эту минуту как раз прозвучал гонг. — У нашей кухарки кулинарное искусство по части яичницы затмевают только котлеты ее же приготовления. Будем надеяться, что ее поварские таланты не пострадали от космических влияний. К тому же необходимо спасти от всеобщего уничтожения мое шварцбергское вино марки 96, поскольку это удастся нашим совместным усилиям. Было бы прискорбною расточительностью дать погибнуть этому благородному напитку.

Он тяжеловесно скатился с письменного стола, на котором сидел, когда возвещал нам предстоящую гибель планеты.

— Идемте, — сказал он, — время у нас в самом деле на счету, воспользуемся же им по возможности правильно и разумно.

Завтрак прошел очень весело и оживленно, хотя мы все время сознавали свое ужасное положение и торжественная серьезность его умеряюще действовала на наше настроение. Только те, которые никогда еще не были в смертельной опасности, отшатываются перед кончиной. Между тем каждый из нас имел в своей жизни случай освоиться с этой мыслью, а жена Челленджера находила опору в своем могущественном супруге. Их пути были общими. Будущее наше было уже предопределено, но настоящее принадлежало нам. Время, оставшееся в нашем распоряжении, мы проводили в сердечной и оживленной беседе. Разум наш работал, как я уже говорил, необычайно остро. Даже я по временам блистал остроумием. А Челленджер был положительно великолепен. Никогда еще не было мне так ясно стихийное величие этого человека, охват и мощь его ума, как в этот день. Саммерли провоцировал его своею едкою критикой. Лорд Джон и я потешались, внимая ей; жена Челленджера, положив руку на его плечо, умеряла рев философа. Жизнь, смерть, рок, судьба человечества — таковы были темы нашей беседы в этот памятный час, значение которого усугублялось тем, что странное и внезапное повышение нашей жизнедеятельности и легкий зуд в теле говорили о медленном и постепенном приближении к нам смертельной Волны. Я заметил, как лорд Джон вдруг закрыл рукою глаза на мгновение, как Саммерли на миг откинулся на спинку своего кресла. Каждый вздох заряжен был странными силами. И все же у нас было весело и радостно на душе.

Остин положил на стол сигареты и хотел удалиться.

— Остин! — окликнул его профессор.

— Что прикажете, сударь?

— Я благодарю вас за верную службу.

Улыбка скользнула по обветренному лицу слуги:

— Я только исполнял свой долг, — сказал он.

— Сегодня погибнет мир, Остин.

— Слушаю, сэр. В котором часу, сэр?

— Не могу вам точно сказать, Остин. Еще до вечера.

— Очень хорошо.

Неразговорчивый Остин поклонился и вышел. Челленджер закурил сигарету, придвинулся ближе к жене и взял ее руку в свои.

— Ты знаешь, дитя мое, каково положение вещей, — сказал он. — Я уже объяснил это нашим друзьям. Ты ведь не боишься?

— Не будет больно, Джордж?

— Не более, чем если бы ты дала себе усыпить дантисту. Всякий раз, как ты подвергалась наркозу, ты умирала.

— Но ведь это было очень приятным чувством.

— Так же приятна, должно быть, смерть. Грубая машина человеческого тела не способна удерживать воспринятые впечатления, но мы догадываемся, какое духовное наслаждение кроется в состоянии сна или транса. Быть может, природа построила дивные ворота и завесила их множеством благоухающих и мерцающих покрывал, чтобы создать нам преддверие к новой жизни. Всякий раз, когда я глубоко исследовал существующее, я находил в основе только добро и мудрость; и если робкий смертный когда-нибудь особенно нуждается в нежности, то таким моментом, несомненно, является опасный переход от бытия к небытию. Нет, Саммерли, ничего не хочу я знать о ваших законах, потому что я, по крайней мере, кажусь себе слишком мощным явлением, чтобы мне угрожал чисто физический распад на горсточку солей и три ведра воды.

— Раз уж мы говорим о смерти, — сказал лорд Джон, — то я вот что замечу. Я прекрасно понимаю наших предков, которые завещали хоронить себя с топором, колчаном, стрелами и прочими вещами, как будто им предстояло продолжать свой обычный образ жизни. Я не знаю, — при этом он смущенно на нас посмотрел, — пожалуй, и мне было бы уютнее, если бы меня похоронили с моим охотничьим ружьем, с тем, что покороче и снабжено резиновым ложем, и с патронташем… Это, конечно, нелепая прихоть, но я должен ее констатировать. Что скажете вы на это, Herr Professor?

— Ну, — сказал Саммерли, — если вам угодно знать мое мнение, то это мне представляется бесспорным пережитком каменного века, а может быть, и более отдаленной эры. Я сам принадлежу к двадцатому столетию и хотел бы умереть, как подлинно культурный человек. Я не смог бы сказать, что боюсь смерти больше вас всех, потому что жить мне во всяком случае остается недолго. Но я не в состоянии спокойно сидеть и ждать ее без попыток к сопротивлению, как баран ждет резника. Наверное ли вы знаете, Челленджер, что спасенья нет?

— Спасенья нет, — сказал Челленджер. — В лучшем случае нам удастся продлить нашу жизнь на несколько часов и непосредственно наблюдать развитие этой величавой трагедии, прежде чем мы сами падем ее жертвами. Это, пожалуй, в моей власти. Я принял некоторые меры предосторожности.

— Кислород?

— Совершенно верно. Кислород.

— Но как поможет нам кислород, когда отравлен весь эфир? Между кислородом и эфиром так же мало общего, как, скажем, между кирпичом и каким-нибудь газом. Это совершенно различные вещества. Одно ведь не может воздействовать на другое. Челленджер, не можете же вы утверждать это серьезно!

— Мой милый Саммерли, на этот эфирный яд несомненно влияют элементы материи. Мы видим это по характеру и распределению его действия. A priori мы, конечно, не могли этого предположить, но это теперь факт, против которого спорить не приходится. Я поэтому твердо уверен в том, что газ, подобный кислороду, повышающему жизнеспособность и сопротивляемость организма, способен ослабить действие яда, столь метко названного вами дурманом. Возможно, разумеется, что я ошибаюсь, но я всегда твердо полагаюсь на правильность своих предположений.

— Ну, знаете ли, — сказал лорд Джон, — если мы усядемся и начнем, как младенцы, сосать каждый свою фляжку, то слуга покорный — я от этого отказываюсь.

— Это и не понадобится, — сказал Челленджер. — Мы позаботились о том, — и должны быть благодарны за эту мысль главным образом моей жене, — чтобы ее комната сделалась по возможности воздухонепроницаемой. При помощи грубых одеял и лакированной бумаги…

— Побойтесь бога, Челленджер, не считаете же вы возможным отгородиться от эфира лакированной бумагой?

— Ученый друг мой, вы дали маху. Не проникновению эфира, а исчезновению кислорода должны помешать эти меры предосторожности. Я уверен, что мы не потеряем сознания, покуда воздух будет пересыщен кислородом. У меня было два баллона с кислородом, а вы привезли еще три. Правда, это немного, но как-никак это лучше, чем ничего.