Царица амазонок - Фортье Энн. Страница 77

По мере того как проходила неделя за неделей, Мирина начала понимать, что имела в виду госпожа Отрера. Хотя стояла зима и поля дремали, в самом имении – беспорядочной деревушке у подножия одного из холмов – кипела жизнь.

Поначалу дочери Отреры с недоверием отнеслись к новеньким – не из-за другой крови или неправильной речи, а из-за того, какую жизнь вели прежде Мирина и ее сестры там, в храме богини Луны; их поразили строгие порядки той жизни, ее убивающая скука, и они просто не могли понять, как вообще разумный человек мог добровольно согласиться на такое.

– А ты, – сказала однажды Мирине широкоплечая Пентесилея, когда они вместе кормили кур, – как ты вообще можешь называть себя охотницей, если ты даже ездить верхом не умеешь?

Мирина восприняла слова Пентесилеи как результат языкового непонимания, а не как выражение недоброжелательства, и с улыбкой сказала своей новой подруге:

– Я всегда полагалась на собственные ноги, а не на каких-то нервных животных. Кроме того, мое оружие – лук, а я, честно говоря, не понимаю, как можно стрелять из лука, сидя верхом на лошади.

– Тогда делай, как мы, – ответила Пентесилея. – Положись на копье и дротик. Идем. – Она стряхнула с жилистых пальцев остатки зерен и направилась к выходу из птичника. – Я тебе покажу.

Все время пребывания в Эфесе Мирина старалась держаться подальше от конюшен, но гордость не позволила ей возразить бесстрашной Пентесилее. Кроме того, здешние женщины – некоторые из них не могли поднять даже мешок с зерном – прекрасно чувствовали себя рядом с капризными тварями, что и породило в Мирине решимость овладеть этим искусством… хотя бы для того, чтобы ее перестали поддразнивать.

Как только она начала учиться верховой езде, ее сестры тоже принялись за дело, ободренные тем, что Мирина все еще была жива и, если не считать синяков и ушибов, в общем даже невредима. Под руководством Пентесилеи и чуть более благожелательной к ним Ипполиты все зимние месяцы они учились ездить верхом и управлять лошадьми, и еще до того, как из земли выглянули первые весенние цветы, даже Анимона уже легко носилась на коне по окрестностям.

Лилли, конечно, тоже требовала, чтобы ей разрешили принять участие в новой игре. Но Мирине и подумать было страшно о том, чтобы сестра в одиночку села на лошадь или даже оказалась поблизости от этих животных. Она боялась, что лошади могут лягнуть или затоптать Лилли. Особенно это касалось коня Пентесилеи, который был тварью совершенно непредсказуемой и агрессивной, причем его хозяйка и не думала как-то усмирить его; как раз наоборот, ей это нравилось. Но в конце концов Мирина стала хотя бы раз в день подъезжать к дому на своей лошадке. Мирина останавливала животное у высокого крыльца и сажала Лилли на его спину то впереди себя, то за своей спиной, но при этом требовала, чтобы сестра держалась как можно крепче. А потом они не спеша катались по некошеному лугу или медленным галопом скакали к песчаному берегу залива. При этом Лилли постоянно твердила о том, что рано или поздно она будет скакать на лошади самостоятельно, а Мирина не знала, то ли радоваться за сестру, то ли тревожиться. Лилли ведь никогда на самом деле не видела лошади…

Поначалу Мирина пыталась поощрять дружбу между Лилли и Еленой – той девушкой, которую они увезли из Микен. Девушки были почти одного возраста и вполне могли бы найти утешение в обществе друг друга… Но при этом они были настолько разными, что Мирине скорее удалось бы подружить собаку с кошкой. В то время как Лилли оставалась такой же радостной, милой девочкой, как и прежде, Елена была молчаливой и задумчивой, в ее взгляде постоянно светилась озлобленность. А когда она начинала говорить, что, к счастью, случалось редко, ее слова звучали так воинственно и грубо, что Мирине частенько хотелось просто зажать ладонями уши Лилли.

– Я-то думала, ты была воином, – как-то раз сказала Елена Мирине, когда та довольно резко попросила ее держаться более вежливо. – Ты такое говорила, и я за тобой пошла, потому что я – воин! Но ты – нет. Ты не сражаешься!

То, что Елене на самом деле не придется выжигать себе грудь, скорее разъярило, чем успокоило ее.

– Ты солгала нам! – шипела она, тыча пальцем Мирине в лицо. – Точно как мой отец!

Это восклицание ошеломило Мирину; она почему-то всегда считала Елену сиротой.

– А где он, твой отец? – спросила она, тут же преисполнившись надежды, что Елену можно будет отправить домой, к родителям, где бы они ни жили. – Или он тоже попал в плен к грекам?

Елена с отвращением вздернула нос:

– Я не рабыня! И не собираюсь возвращаться домой. Отец меня убьет. Непременно! Он убил мою мать. И мою сестру. Я знаю, это он. – Елена поджала губы. – И мне хотелось бы убить его.

Мирина не раз и не два заставала Елену за амбаром, где та в одиночестве тренировалась с оружием. Иногда Мирина присоединялась к ней, и они тренировались вместе, метая ножи и копья. Но все равно потом, вернувшись в дом, Елена смотрела на Мирину так же холодно, как и всегда.

При всем том новом, что ей нужно было освоить, в том числе и язык Эфеса, у Мирины совсем не оставалось времени на бесплодные мечты. А по вечерам, когда она молча лежала в темноте, пытаясь вспомнить Париса, она обычно засыпала от усталости раньше, чем его образ возникал в ее памяти. Но все равно он всегда был где-то рядом, и волнение, возникавшее при мысли о нем, не исчезало и не ослабевало. Чаще всего это приносило Мирине радость, но иногда ее счастье гасло от страха, что она никогда больше не увидит Париса. Потому что когда он лечил ее старую рану, то оставил на ее месте свою метку – метку близости, которую никакие ванны – ни горячие, ни холодные – не могли смыть.

Как ни странно, но именно эти чувства постепенно связали Мирину с Карой. Как-то вечером, когда они вместе вымыли кухню и уселись на пороге, поглаживая домашних кошек, Кара внезапно сказала с вызовом в голосе:

– Я ношу его ребенка. Понимаешь?

И, как ни странно, Мирина понимала. Она уже слышала от других о воображаемой беременности Кары. Женщины говорили об этом, утомленно покачивая головами. Клито и Эги, насколько знала Мирина, уже убедились в том, что это лишь фантазия, и даже попытались привести Кару в чувство, но в результате она ударилась в слезы и опять замкнулась в себе.

Но теперь, сидя рядом с Карой на ступенях крыльца, чувствуя усталость от дневных трудов, Мирина почти ощутила боль Кары… почти увидела тот ком смешанных чувств, что таился в Каре. И потому она обняла за плечи женщину, которая в течение многих недель отказывалась разговаривать с ней, и тихо произнесла:

– Да, понимаю…

С самого первого разговора с заносчивой Пентесилеей Мирина взращивала тайное стремление. Чем больше дочери Отреры бранили ее излюбленный лук и восхваляли преимущества копий, тем решительнее Мирина намеревалась соединить искусство стрельбы с верховой ездой. Задача была не из легких, потому что независимо от того, как Мирина держала лук, лошадь никогда не стояла под ней спокойно. В конце концов Мирина решила, что, поскольку невозможно изменить суть животного, единственным решением может стать изменение в лучшую сторону самого оружия.

– В чем дело? – спросила как-то вечером Лилли, слыша, как Мирина разочарованно ворчит что-то себе под нос.

Сестры занимали одну кровать в углу общей спальни, и, когда все остальные уже спали после долгого дня, Мирина упорно трудилась над новым луком при свете маленькой глиняной лампы.

– Тебе больно, да? Ты что, порезалась?

– Болит только моя гордость, – шепотом ответила Мирина. – Потому что я не могу придумать способ… – Она оборвала себя на полуслове, сражаясь с деревом и тетивой. – Ты лучше спи. Извини, что разбудила тебя.

– Дай-ка мне. – Лилли протянула руку, чтобы ощупать то, что мастерила сестра. – Мне казалось, ты говорила, что это лук. Но почему такой короткий кусок дерева…

– Он и должен быть коротким, – вздохнула Мирина, стряхивая с колен стружки и щепки. – Иначе невозможно будет им пользоваться на полном скаку. Но чем короче я его делаю, тем слабее он становится. Натяни-ка! Это же просто детская игрушка. Дерево утратило всю свою силу.