Я, Елизавета - Майлз Розалин. Страница 128

Но ведь и она ждала.

Можно было бы догадаться, что в этой игре выдержка изменит ей раньше.

Когда он явился, великий предатель, она была уже готовенькая, даже перестоялась.

Конечно, он в нее влюбился, как все мужчины.

– Господи Иисусе! – бушевала я перед смущенно поджавшим губы Уолсингемом. – Что, у всех сынов Адама совесть в штанах, а разум – в мужеских признаках, как у ослов?

– Мадам, он полюбил ее чистой любовью еще в детстве, когда служил пажом в доме лорда Шрусбери, где она содержалась! – упрекнул меня этот пуританин.

Значит, как и несчастливец Норфолк, предыдущая ее жертва, как Трокмортон, ни разу ее не видавший, он не обменялся с ней и единым взглядом, что бывает между мужчиной и женщиной. Тешился мальчишеской мечтой о прекрасной юной пленнице-королеве. И он, и другие – пошли бы они на смерть, случись им увидеть ее наяву, крючконосую, горбатую матрону с двумя подбородками, погрязшую в римском пустосвятстве, поглупевшую, расплывшуюся от скуки, от жалости к себе?

– Не то что Ваше Прекраснейшее Величество! – По крайней мере. Рели был при мне.

А вот ведь умела обвести мужчину вокруг пальца: словно, фразочка – и он уже видит себя в десять раз больше и важнее в зеркале лживых взглядов. Как она улестила этого последнего! Он писал, она отвечала, и то был ответ на Уолсингемовы молитвы.

Мой мавр не мог ни смеяться, ни даже рыдать от счастья, только благодарил своего беспощадного Бога. Тих, как никогда, вошел он в мои покои:

– Мадам, кровью Христовой клянусь, она попалась.

Дрожащей рукой я схватила пергамент.

«Боже, дай сил прочесть, я должна это видеть!»

День был ясный, но черточки букв расползались черными пауками.

Проклятие угасающему зрению, что превращает полдень в сумерки! Я открыла окно, впустила солнце. Ужели она наконец-то выдала себя в письме? Я отчаянно щурилась, разбирая слова.

«…Весьма довольна, – писала она. – И когда все будет готово, пусть шесть джентльменов приступают к делу…»

Дрожа, я обернулась к Уолсингему:

– Шесть джентльменов?

– Готовые, с ее согласия, отнять у вас жизнь.

Доколе, Господи, доколе?

Тишина сгущалась, пока не отразилась, как гром, от заставленных книгами стен. Ни один из сидящих вокруг стола мрачных старцев не шелохнулся. Наконец самый старый и самый мрачный отложил документ, тряхнул головой и сказал:

– Она в ваших руках, мадам, сомнений быть не может.

Я обернулась. За рядами париков и черных мантий, за окошком Темпля в сияющем небе неслись наперегонки белые, словно кроличьи хвостики, облачка. В такой вот день, в иное лето, мы с Робином тоже неслись бы верхом наперегонки. Но он – далеко, а я сижу взаперти, как Мария, – ей удалось этого добиться.

И думаю, как ее убить.

За спиной у меня Уолсингем с облегчением выдохнул. Законники сперва тихо перешептывались, потом смолкли.

Лорд-канцлер снова заговорил, тыча пальцем в бесстыдное «Мария R». г – regina, королева.

– Мы все согласны. Подписывая вам смертный приговор, она подписала свой.

С чего начался заговор Бабингтона?

Он возглавлял шестерку так называемых джентльменов, тех, кто должен был меня убить.

Среди них был священник, подлый отец Балла?, и за всем чувствовалась рука старого дона Мендосы, испанского посла, который и за морями не оставил кровавых грез и планов моей погибели. Эти шестеро должны отравить меня, застрелить в поездке или на прогулке в саду, заколоть в присутствии, прикончить во время молитвы.

И я умру, и врата Англии распахнутся перед Испанией. Уже назван тот ужас, который будет расти и шириться, доколе тень его не накроет всю нашу страну. «Чтоб довершить ваше освобождение, король пошлет Армаду, – восторженно писал Марии Бабингтон, – не галионы, но плавучие крепости!»

Она одобрила и вторжение, и мою смерть – по любым законам это измена. Господи Иисусе!

Я смеялась и плакала над этим письмом.

– Когда это было? – сквозь слезы спрашивала я у Берли. – Верно, лет двадцать прошло с тех пор, как меня убеждали одобрить подобные же покушения на мою сестру?

– Да уж почти тридцать, мадам.

Боже, какой он старый, как по-стариковски опирается на горбуна-сына, юного Роберта.

– Но я их всех прогнала, и Уайетта, и Кортни, всех! Ничего не одобрила, главное, ничего не подписала.

Хаттон подался вперед:

– Госпожа, она подписалась под вашей смертью.

Я оглядела законников и ближайших моих советников. На каменных лицах был четко выписан приговор: «…И за это достойна смерти».

– Никаких новостей о шестерке?

– Пока нет, мадам.

Мы встретили Уолсингема в парке. Лицо его помертвело от усталости. За ним шел Дэвисон, доверенный секретарь, столь же изможденный и решительный, – когда они спят? Однако поклон Уолсингема был по-прежнему изящен и гибок.

– Его последнее письмо у нас, но в нем не названы имена.

Однако, если они берутся меня убить, значит, они тут, рядом, вокруг меня, в нескольких шагах…

Кто они?

Позади нас медленно катила волны река, здесь, в Ричмонде, широкая и ленивая, в тусклом свете августовского заката похожая на расплавленный свинец. Среди зелени, сколько хватал глаз, виднелись пестрые кучки придворных кавалеров и дам, горожан, прохожих, слуг. Подальше справа одинокая фигура приостановилась, ожидая, пока мы подойдем. Я взглянула в ту сторону – незнакомца как ветром сдуло.

Я вцепилась в Хаттона.

– Скажите, кто-нибудь знает этого человека?

Все уставились ему вслед, но ответил лишь юный Сесил:

– Это ирландский джентльмен, недавно прибыл ко двору. Зовут, кажется, Барнуэлл.

Ирландец – и католик?

Дэвисон исчез раньше, чем Уолсингем кивком приказал: «Следи за ним!» В приступе мучительного ужаса я оглядела кучку своих приближенных; Берли и Хаттон, осанистые в длинных мантиях, бедный недомерок – молодой Роберт Сесил, Уолсингем, вооруженный лишь связками бумаг, а за моей спиной – одни женщины, Парри и Радклифф, Анна Уорвик и Елена Нортгемптон.

– Хорошо же меня защищают! – вскричала я с дрожью в голосе. – Ни одного мужчины с мечом поблизости!

Где Рели?

Где Робин?

Но все мы знали, что пуля убийцы, яд и кинжальное острие проникают сквозь ограду из мечей. И в этой тоске мне предстояло прожить немалый срок, срок, нужный Уолсингему, чтобы распутать следы, ведущие вспять, к Марии.

– Ее место в Тауэре! – объявил Берли.

– Нет! – Я снова разрыдалась. Как мне забыть собственное заключение в этом страшном месте, вид эшафота, запах крови от досок, посыпанных толстым слоем соломы?

– Тогда где. Ваше Величество?

– В каком-нибудь пустом поместье – подальше от Лондона!

Берли задумался:

– Подойдет ли дом молодого графа Эссекса, что сейчас с лордом Лестером в Нидерландах?

– Пусть будет так.

Мой юный лорд, конечно, протестовал, слал возмущенные письма из-под Зютфена, который осаждали тогда английские войска, – но в те далекие дни я могла с ним управиться…

А тем временем Уолсингем схватил Бабингтона, отца Баллара и, да, действительно, ирландского дворянина Барнуэлла (тот оказался одним из них) и остальную «шестерку» – она выросла до двенадцати, нет, двадцати и более человек. Все были казнены за измену, но прежде они словесно или письменно обвинили Марию.

Ее судили в Фотерингее. Я проследила, чтобы все было на высоте. Однажды свежим октябрьским утром Берли тяжело взгромоздился на смирную лошадку и в сопровождении Уолсингема тронулся по Большой Северной дороге.

Тридцать четыре дворянина заседали в комиссии, в том числе даже старые паписты вроде Шрусбери. Уолсингем оставил мне в помощь верного Дэвисона, и первое, что я ему поручила, – написать Берли и Уолсингему, как мне недостает моего Духа и моего Мавра, а затем написать Робину, что его мне не хватает еще больше.

Однако ответ из Нидерландов поверг меня в печаль, более горькую, чем даже горесть разлуки.

«Поплачьте со мною. Ваше Величество, сестра моя понесла тяжелую утрату, лишилась единственного сына…»