От Путивля до Карпат - Ковпак Сидор Артемьевич. Страница 20

Разведчики сообщили, что в Новой Слободе осталось много тяжело раненых, сумевших уползти из заваленных трупами хат и прятавшихся на огородах, в ямах и оврагах. Чтобы оказать им помощь, были немедленно посланы под прикрытием группы автоматчиков наши медработники. Девушки эти знали, что не было на свете более подлых злодеев, чем гитлеровцы, но то, что они увидели в Новой Слободе, буквально перевернуло их души. Мы старались беречь девушек, не брали на очень опасные операции, но после того, как они побывали в Новой Слободе, их нельзя было удержать. Была у нас замечательная медсестра Галина Борисенко, пришедшая в Путивльский отряд ещё осенью 1941 года, когда народ только собирался в Спадщанском лесу. Эта высокая, энергичная, мужественная девушка плакала навзрыд, если её не брали в бой. Вот что такое была Новая Слобода, вот как мирные советские люди становились народными мстителями.

Старая Гута — Москва

Из Путивльского района Объединённые отряды возвращались в Брянские леса старым маршрутом, отбрасывая с пути мелкие группировки противника. Когда мы натыкались на сильные заслоны, встречавшие нас артиллерийским огнём, сворачивали в сторону, делали петлю и снова выходили на прежний маршрут. 24 июля 1942 г. отряды вступили в южную зону Брянских лесов, немного западнее Старой Гуты. Наша «столица» была занята 3-м батальоном 47-го венгерского полка. Несколько дней мы отдыхали в лесу в близком соседстве с мадьярами, не подозревавшими [77] о нашем возвращении. В ночь на 29 июля старогутовский гарнизон противника был наголову разгромлен.

Пусто было в Старой Гуте, когда мы вступили в неё. Зайдёшь в знакомую хату — ни души и никаких признаков крестьянского жилья. Только следы мадьярского постоя. На огородах полное запустение. Одни заросли лопуха и репейника, на картофельных грядках такой бурьян, что и ботвы не видно. Всё погибло, один подсолнух кое-где пробился из сорняка. Время было уборки. Хлеба на полях перезревали.

Где народ, куда девался? Спасаясь от гитлеровцев, чуть ли не вся Старая Гута вместе со скотом ушла в леса. Забился народ в лесные трущобы, питался ягодой и молоком, ждал, пока вернутся «колпачки», как называли нас здесь, в Брянских лесах. «Ковпак» не выговаривали, говорили «товарищ Колпак», отсюда и пошло «колпачки».

Весть о том, что «колпачки» уже вернулись и прогнали фашистов из Старой Гуты, тотчас пронеслась по лесу. Возле партизанских шалашей залаяли выбежавшие вдруг из чащи собаки, за ними появились люди, старые и малые, тащившие на себе узлы и мешки со всяким домашним скарбом.

Большое, окружённое лесом село заново начинало жить. Партизаны, чем могли, помогали своим старым друзьям, всё лето прятавшимся от немцев. Наши радисты поспешили установить в селе репродуктор, и ожившая Старая Гута услышала Москву. Какая это радость для советского человека — услышать во вражеском тылу голос из Москвы! Артистка какая-нибудь песенку поёт в Москве, а люди здесь слушают её и плачут. Помню одну женщину. Стоит у репродуктора с девочкой на руках, слушает передачу из Москвы и слезы рукой вытирает. Девочка маленькая ещё, ничего не понимает, а тоже кулачком глазки трёт.

Многие колхозники пришли из леса больными. Больше всего народ страдал от цынги. Где получить медицинскую помощь? Только у партизан. И люди стали ходить в нашу санчасть, как в свою колхозную амбулаторию. Сначала из Старой Гуты, а потом и издалека. На подводах привозили тяжело больных, разыскивали в лесу партизанского доктора. У шалаша санчасти всегда толпился народ, в очереди стояли женщины, дети. Никому не отказывали в помощи, в экстренных случаях Маевская, наш врач, тут же у шалаша на подводах делала и хирургические операции. Потребовалось много медикаментов, а у нас и для себя самого необходимого не было. Передали об этом по радио на «Большую [78] землю». Думали, что сбросят на парашюте, а нам ответили, что вышлют самолёт.

Самолёт из Москвы! Он приземлился на поляне, в стороне от нашего лагеря. Мало кто видел его, но несколько дней в Старой Гуте только и было разговоров, что об этом первом самолёте, доставившем нам медикаменты с «Большой земли». Больных в санчасть ещё больше стало приходить. Каждому, хоть он и здоров, хотелось получить какой-нибудь целебный порошочек из Москвы. Москва, Москва родная!

На много километров по опушке леса раскинулись вокруг Старой Гуты шалашные лагери наших объединённых отрядов — Путивльского, Глуховского, Шалыгинского, Кролевецкого, Конотопского. В мае из Старой Гуты ушло в рейд около 750 человек, а в августе, когда мы вернулись в Брянские леса, в наших рядах уже насчитывалось больше 1300 бойцов. Приближалась годовщина Путивльского отряда. Мы могли с гордостью смотреть на проделанный нами тяжёлый, полный лишений путь. Вытяни в одну прямую эту запутавшуюся в клубок на карте Сумщины линию наших боевых маршрутов, и она протянется не на одну тысячу километров. За год борьбы в тылу фашистов отряды провели, если не считать мелких стычек, двадцать боёв и уничтожили около четырёх тысяч фашистов. Но время было такое, что оглянешься назад, а думаешь о том, что впереди, какую сводку примет ночью радист с «Большой земли». Немцы были у Воронежа, на Кубани, подходили к Сталинграду. Тут хочешь — не хочешь, а берёшь не карту Сумщины, а другую, где Волга, Кавказ. Что значит наш маленький островок со «столицей» Старая Гута, когда в опасности вся «Большая земля»! Правда, в Брянских лесах партизанских островков было уже много и они сливались друг с другом, но съедутся командиры и, смотришь, карты-то вынимают из полевых сумок тоже не своих районов, а всей европейской части СССР — школьные, железнодорожные, административные, какие кому удалось раздобыть. Вот возьмёшь такую карту и станешь измерять расстояние от Десны до Волги.

В один из этих тревожных дней — это было во второй половине августа — я получил радиограмму с вызовом на совещание командиров партизанских отрядов в Москву.

Понятно, в каком состоянии я был, когда прощался с товарищами, окружившими подводу, на которой мне предстояло [79] пробираться до аэродрома орловских партизан, чтобы оттуда лететь в Москву на самолёте. Все почему-то были совершенно твёрдо уверены, что в Москве я увижу Сталина, и, конечно, все просили, чтобы я передал вождю горячий партизанский привет и не просто общий ото всех — это мол, само собой, Сидор Артёмович, этого вы не забудете, — а от нас особо, то-есть от каждого отряда в отдельности. Разведчики, минёры, миномётчики, артиллеристы, женщины-медработники, подростки-связисты тоже требовали, чтобы от них передать особый привет. Карманы моего пиджака были набиты письмами, которые я должен был опустить в Москве. Я обещал выполнить все просьбы и поручения, от каждого передать привет товарищу Сталину, а сам всё ещё не верил, что полечу в Москву, что на самом деле буду ходить по её улицам, вот точно так же, как только что ходил по лесу, что увижу хотя бы издали Кремль. Я никак не мог представить себя идущим по тротуару в Москве, а тут мне кричат что-то о новых станциях метро, которого я вообще не видел, — в Москве я не был с 1931 года.

Пробираясь к аэродрому — до него было около ста километров — глухими лесными дорогами, я нет-нет да и подумывал, какое это будет огорчение для нашего народа, если полёт почему-либо не состоится, если придётся вернуться назад, не побывав в Москве. Но стоило мне только увидеть стоявший в лесу на аэродроме огромный «Дуглас», собиравшихся возле него пассажиров, как Москва стала казаться совсем уж не такой далёкой. Все пассажиры, как и я, получили радиограммы с вызовом в Москву; будучи в лесу, в землянках или шалашах, большинство добиралось до аэродрома на лошадях, издалека. То, что нужно была ещё пролететь над территорией, занятой врагом, пересечь линию фронта, как будто и не имело уже никакого значения. Раз столько людей получило радиограммы и «Дуглас» прилетел, значит тут уже дело надёжное, будем в Москве.

Удобно усевшись в мягкое кресло, я почувствовал себя так, словно отправлялся в обычную командировку. Не успел «Дуглас» набрать высоту, как начались у нас деловые разговоры: о том, что прежде всего надо будет сделать, прилетев в Москву, какие вопросы решить, на что можно рассчитывать, на что нельзя, — например, если будет итти речь об оружии, что следует просить, а о чём не стоит и заикаться, учитывая тяжёлую обстановку на фронте, крайне напряжённое положение под Сталинградом, где, повидимому, начались решающие бои. [80]