Кости холмов - Иггульден Конн. Страница 21

Братья сидели возле хана в его юрте, установленной на большой телеге и возвышавшейся над макушками всех остальных. Вглядываясь в белоснежную мглу, Чингис видел разбросанные тут и там юрты, похожие на рассыпанные серые скорлупки с уходящими в небо струйками дыма. Места здесь были холодные и неприветливые, и все же Чингис не отчаивался. Его людям не нужны города. Жизнь племен, с ее родовой враждой и дружбой, семейными праздниками и свадьбами, бурлила вокруг него. И чтобы жить, его народу не требовалось оседать на земле. Жизнь продолжалась, несмотря ни на что.

Дуя на руки и потирая их друг о дружку, Чингис наблюдал за тем, как слуги-китайцы сделали разрез на груди козленка, а затем, сунув руку тому под ребра, пережали главную артерию возле сердца. Козленок перестал брыкаться, и слуги принялись со знанием дела свежевать тушку. Каждая ее часть найдет применение, а шкура укроет малышей хана от зимнего холода. Слуги опорожнили желудок козленка, вытряхнув на землю комок полупереваренной травы. Мясо собирались запечь в этом кожистом мешке на углях. Так было быстрее, чем варить его, как обычно поступали монголы. Мясо будет жестким, но в такой холод важно было съесть его быстро и восстановить силы. Подумав об этом, Чингис нащупал осколок зуба, сломанного в пьяной свалке, которой закончилась гонка в лагерь Джелме, и поморщился. Зуб все время болел, и Чингис подумывал просить Кокэчу удалить корень. Правда, такая перспектива не доставляла особой радости.

– На костре мясо скоро будет готово, – объявил Чингис братьям.

– Недостаточно скоро для меня, – сказал Хасар. – Я с рассвета ничего не ел.

Повсюду на перевале готовились тысячи горячих обедов. Сами животные получали всего по пучку сушеной травы и голодали, однако в этом им трудно было помочь. Но даже несмолкаемое блеяние скота не могло заглушить смех и болтовню людей, и, невзирая на холод, в их голосах звучало довольство. Они шли на войну и ко всему относились легко.

Вдалеке послышались дружные, веселые возгласы, и братья уставились на Хачиуна, который обычно знал обо всем, что происходит в лагере. Под их пристальными взглядами он просто пожал плечами.

– Яо Шу обучает молодежь, – ответил он.

Тэмуге неодобрительно фыркнул, но Хачиун не обратил на него внимания. Ни для кого не являлось секретом, что Тэмуге недолюбливает буддистского монаха, которого братья привезли из Китая. Яо Шу всегда был вежлив и обходителен, но все же умудрился поссориться с шаманом Кокэчу, верным последователем которого был Тэмуге. Быть может, в силу этих-то обстоятельств Тэмуге и посматривал на монаха с таким раздражением, особенно когда тот проповедовал воинственному народу свое учение о безволии. Чингис игнорировал возражения Тэмуге, лишь с завистью поглядывая на монаха. Тот, пользуясь только руками да парой ног, дрался лучше, чем большинство мужчин, вооруженных мечом.

Раздался еще один дружный возглас. На этот раз он был громче, словно посмотреть на урок монаха собралось больше мужчин. Пока женщины готовили пищу, мужчины, покончив с юртами, естественно, проводили время в борьбе и тренировках. На высоких перевалах это занятие часто бывало единственным способом согреться.

Хасар поднялся и наклонился к Чингису.

– Если мясо будет готово еще не скоро, я пойду посмотрю, брат. Рядом с этим Яо Шу наши борцы кажутся медлительными и неуклюжими.

Кивнув, Чингис заметил недовольную гримасу Тэмуге. Потом выглянул наружу, поглядел на висящий над углями желудок козленка и жадно принюхался.

Хачиун догадался, что брат искал предлог, чтобы тоже посмотреть тренировку монаха, и незаметно улыбнулся.

– Наверно, Чагатай тоже там, братец. Они с Угэдэем проводят много времени с Яо Шу.

Этого было достаточно.

– Амы все пойдем, – объявил Чингис, и лицо его просветлело.

Прежде чем Тэмуге успел возразить, хан вышел на холодный ветер. Остальные последовали за ним, хотя Тэмуге обернулся на мясо и с сожалением облизал губы.

Яо Шу как будто не чувствовал холода и обнажил грудь. Зайдя сзади, Чагатай заставил его развернуться. Снег еще шел, и белые хлопья падали и ложились на плечи монаха. Яо Шу дышал легко, тогда как Чагатай уже запыхался и получил несколько синяков. Ожидая внезапного удара, он не сводил глаз с палки монаха. Буддист презирал мечи и кинжалы, но при этом искусно применял палку, словно они были созданы друг для друга. Монах уже нанес Чагатаю пару ударов по ребрам и левой ноге, и теперь они сильно болели. Сам Чагатай не сумел пока нанести ни одного удара противнику, и скопившаяся злоба выходила наружу.

Вокруг быстро собиралась толпа зрителей. Заняться мужчинам было нечем, а поглазеть на поединки борцов всегда любопытно. В узком ущелье могло поместиться лишь несколько сотен человек, они пихались и затевали мелкие стычки, пытаясь уступить борцам достаточно места для поединка. Чагатай почувствовал движение толпы, а потом заметил отца и дядей, пробиравшихся сквозь ряды зрителей, которые расступались перед ними и пятились назад, стараясь не толкать хана и полководцев. Сжав зубы, Чагатай решился нанести хотя бы один, но хороший удар, пока видит отец.

Сказано – сделано. И Чагатай бросился вперед, нанося короткий, рубящий удар палкой. Если бы Яо Шу остался на месте, палка треснула бы ему прямо по голове, но монах нырнул под удар, резко стукнул нижним концом трости Чагатая под ребра и шагнул в сторону.

Удар не был сильным, но Чагатай побагровел от злобы. Яо Шу покачал головой.

– Сохраняй спокойствие, – шепнул монах.

Горячность была главной ошибкой юноши на тренировках. Он имел и чувство равновесия, и отменную реакцию, но всякий раз его подводил вспыльчивый характер. Уже не одну неделю Яо Шу пытался научить Чагатая вести бой максимально хладнокровно, оставляя и гнев, и страх в стороне. Две эти крайности, казалось, навсегда срослись в юном воине, и Яо Шу смирился с невысокими результатами ученика.

Чагатай развернулся, сделав пару шагов назад, и как будто был готов начать новую атаку. Но Яо Шу быстро отклонился, легко блокировал палку Чагатая снизу да еще ударил его в щеку кулаком левой руки. Как и много раз прежде, глаза юноши вспыхнули, переполняясь злостью. Чагатай атаковал снова и снова, по ущелью разносился стук и треск палок, следом за ним летело эхо восторженных мужских голосов, но всякий раз удары юноши отражались, не достигая цели. Его руки и плечи уже горели от напряжения, и, когда Чагатай попытался отскочить в сторону, монах подножкой отправил его на землю.

В пылу схватки борцы покинули открытое пространство и оказались на площадке между двумя юртами. Яо Шу хотел было поговорить с Чагатаем, но почувствовал, что кто-то стоит за спиной, и резко повернулся, не теряя бдительности.

Это был Хачиун. Яо Шу быстро поклонился брату хана, одновременно прислушиваясь к шагам приближавшегося к нему сзади Чагатая. Хачиун склонился пониже к монаху, хотя шумная толпа вряд ли могла услышать что-нибудь из их разговора.

– Может, уступишь ему, монах? – тихо попросил Хачиун. – Тут его отец и воины, которыми мальчик будет командовать.

Яо Шу поднял глаза и тупо уставился на монгола. Монаха с детства обучали владеть своим телом. Сама идея позволить ударить себя хвастливому мальчишке, каким был Чагатай, казалась нелепой. Быть может, кому-то другому, кто был бы скромнее и не стал бы трепаться о своем подвиге на протяжении месяцев, Яо Шу и позволил бы это сделать. Но только не избалованному ханскому сыну. И монах покачал головой.

Хачиун хотел продолжить речь, но Чагатай воспользовался моментом и отчаянно напал на монаха сзади. Хачиун раздраженно сжал зубы, наблюдая за тем, как Яо Шу несколькими легкими шагами, почти паря над землей, ушел от нападения. Он никогда не терял равновесия, и Хачиун понял, что сегодня у Чагатая не будет шанса даже коснуться монаха. На глазах у Хачиуна Яо Шу блокировал еще два удара и затем сам перешел в наступление, действуя жестче и стремительнее, чем прежде. Таким был его ответ Хачиуну.