Штрафная мразь (СИ) - Герман Сергей Эдуардович. Страница 16

Испытывая вечный дефицит снарядов, советские батареи не отвечали.

Коротко огрызнулись два «максима». Их гулкие и четкие очереди несколько минут с треском разрывали влажный осенний воздух.

Потом снова наступала тишина.

От немецких позиций лёгкий ветерок приносил запах кофе и сигаретного дыма.

Не все штрафники горели желанием рвануться в бой. Страшно! Хочется жить! Но тоска, тревожное ожидание атаки и песни Утёсова сводили с ума.

Штрафники сидели в окопах. Тянули самосад.

Лученков смотрел на немецкие окопы, освещаемые дрожащим светом ракет. Вспоминалась, обсаженная тополями улица, ведущая к дому. Осенью дворники жгли листья, а Глебу нравилось, как они шуршат под каблуками.

Негромко сапожки стучали,

всё ближе, всё ближе твой дом!

А мы не спешили,

друг друга ласкали,

Целуя взахлёб, ведь однажды живём!

А листья шуршат, и шуршат, и шуршат,

цепляясь за стук каблуков,

и пальцы как птицы в ладонях лежат,

притихнув от сказанных слов

Боже мой, как все это давно было... Как звали ту девочку, которой он читал эти стихи? А может быть этого никогда не было и ему это только кажется?

Жизнь в обороне скучна. Командование приказывает обустроить быт.

Кто получает пришедшее в негодность обмундирование, кто-то ремонтирует развалившиеся сапоги.

Старшина выполнил приказ командира роты. Нашёл штрафнику Труфанову ботинки. Вот только они оказались на два размера больше. Можно было бы набить их бумагой, но её на передовой всегда не хватало. Газеты если и доходили, то чаще в виде отдельных клочков, которые пускали основном на самокрутки. Они ценились на вес золота.

Поэтому Труфанов затолкал в полученные ботинки немецкие листовки. Радовался своему везению. Немецкие агитки втихоря использовали вместо подтирки и для тепла набивали их в ботинки. Зная, что русским не выдают бумаги ни для курева, ни для других неотложных надобностей, немцы печатали свои листовки на мягкой бумаге. Расчёт был на то, что, перед употреблением русский обязательно прочтёт написанное.

- Мужики! Что же вы творите? - Сокрушался Половков, обнаружив очередную немецкую листовку у подчинённых. Меня же вместе с вами за кадык возьмут. Но меня то дальше фронта не пошлют, а вас ведь к стенке прислонят!

Потом успокаивался.

- Ну, правильно, «Боевым листком», что замполит притащил, хер подотрёшься. Его можно только вместо наждака использовать.

Потом вздохнув, советовал:

- Срать ходите подальше от своих окопов. Чтобы Мотовилов не видел!

А вот заканчивал всегда свои речи одной и той же угрозой:

- Если увижу у кого в роте обосраную немецкую листовку, заставлю сожрать! А чтобы не скучали я вам устрою праздник.

Начинались политзанятия и ежедневная чистка оружия. Кроме всего, усталость и томящее ожидание выворачивали души. Клёпа раздраженно бурчал: «Мать моя женщина! Скорее бы, что ли».

* * *

Погода испортилась внезапно. Из серого неба то и дело сыпалась льдистая крупа, и ветер завывал совершенно по-звериному.

Впереди слышался невнятный громовой гул, и тогда каски тех, кто сидел в траншее как магнитом поворачивались туда.

Свободные от дежурства штрафники набились в землянку.

В чистом поле, где чаще всего воюет пехота, нет ни домов, ни вообще крыши над головой. Солдат же должен иметь себе хоть какой-то приют и укрытие, поэтому как в сказке про суп из топора, чтобы не пропасть, копали землянки, строили блиндажи, где можно было обогреться, посушить портянки, хоть как то поспать..

Землянка, это просто выкопанная в земле яма. Потом её перекрывали накатами из брёвен и засыпали землей. В крыше делали дыру для трубы. Находили железную бочку из которой смастерили печку.

Жарко пылала раскалённая буржуйка.

Бойцы занимались каждый своим: кто брился, кто штопал одежду, кто кипятил в помятом ведре обмундирование от вшей.

Вокруг печки на рогульках и веревках были развешаны для просушки кальсоны, гимнастерки.

В блиндаже стоял запах прелых портянок, мокрых шинелей, угля, табачного дыма, выпущенного из чёрных от никотина лёгких.

На скамьях и просто на полу тесно сидели штрафники, уже пожившие насупленные мужики и совсем молодые парни.

Полураздетые штрафники слушали Клёпу. Он в центре внимания, размахивая руками, изображал схватку с немецким лётчиком.

«Идём на фронт, чтобы порвать Гитлера! Вдруг в небе появляется фашист и пикирует на нашу колонну. Все конечно обосрались и в разные стороны. Один я не растерялся. Схватил винтовку и с колена целюсь. Бах - мимо. Еще раз - бах. Опять мимо. Немец снижается, идёт на таран. Тогда я, как и положено грамотному бойцу Красной армии, вскакиваю и готовлюсь его штыком!

Раздавался недоверчивый голос,- самолёт штыком?!

Глеб, прикрыв глаза, представил, как на Клёпу пикирует Ю-87. По солдатской терминологии - "лапотник", прозванный так за неубирающиеся шасси. Клёпа как на плакате, бьёт по лётчику штыком. Самолёт падает, и лётчик кричит -"О! Майн гот! Немецкий ас Ганс Мюллер погиб от руки советского солдата Клёпы. Умираю за фюрера»!

Взрыв. Советские солдаты выползают из окопов и слышится многократное "Ура".

Лученков улыбнулся и спросил:

- Ну как, Клёпа, сбил?

- Струсил немец! Отвернул в сторону и удрал. Командир роты как увидел, сразу сказал, «Ты рядовой - переменник, Клёпа, настоящий герой! Представлю тебя к ордену».

Вот сейчас жду, когда в Москву вызовут.

Кто-то из штрафников засмеялся:

- В трибунал тебя вызовут, чтобы в карты не жульничал. Вот у нас под Ржевом был случай... Ещё до штрафной.

Его перебил Гулыга.

-Да погоди ты, со своим Ржевом...

Штрафники заинтересованно завозились. Сюжетов у Гулыги было немного, но вдохновенная манера, образный язык и неистощимая фантазия рассказчика заставляли слушать его снова и снова. Даже излишне натуралистические детали ничуть не шокировали присутствующих, которые жаждали все новых и новых подробностей, активно сопереживая вместе с ним.

Гулыга подошёл к печке, присел на корточки.

-Как-то судили меня ещё по молодости лет в славном городе Орле.

Был я там проездом и вертанул на бану угол у какого- то фраера. Но не повезло...

О тюремной жизни Гулыга рассказывал легко и интересно, отвлекая от мрачной действительности и не давая оставаться наедине со своими скорбными мыслями. Мог приукрасить, но это не была ложь. Просто сама жизнь была настолько скудной, что её приходилось окрашивать в разные цвета.

-Налетели на меня мусора, скрутили ласты и повезли меня на кичу. Месяц сижу, два... полгода. Камера. Решётка. Век воли не видать. Наконец привозят на суд... полчаса и трёшка у меня в кармане. Но у мусоров ломается воронок и решают меня конвоировать до КПЗ пешком.

В землянке на снарядном ящике чадила сплющенная артиллерийская гильза.

Гулыга задумался. Было видно, что вспоминает он с удовольствием, переживая все вновь.

-А вы представляете, на дворе май! Всё цветёт и каждая щепка лезет не щепку. И вот пока меня вели меня обратно на кичу....

И он, вновь и вновь переживая, рассказывал, как его вели по вечернему городу, а он увидел впереди идущую девушку в беленьком платьице. И ветер доносил от неё слабенький запах духов. И через тонкую материю просвечивал лифчик.

Когда только рассказ дошёл до этого места, начало нарастать напряжение.

«А лифчик у нее был чёрный или белый?» —с замиранием сердца спросил кто-то из штрафников. Кажется это был голос Швыдченко.

На него зашикали:

-Да какая тебе нахер разница какого цвета? Слушай давай!

Швыдченко неприязненно огрызнулся:

- Вам хорошо, вы ещё и не нюхали чем от бабы пахнет. А я уже пятый год...

Отделенный Павлов решительно оборвал его.

-Ещё раз голос подашь, вошь бельевая, пойдёшь в охранение, сопли морозить!