Дунайские ночи (худ. Г. Малаков) - Авдеенко Александр Остапович. Страница 49

В тот день, когда королевская Румыния капитулировала, подводная лодка, на которой служил Дорофей, находилась в Черном море. Командир не вернулся в Констанцу. Он скрыл от матросов, что Румыния вышла из войны, и направился к турецким берегам, где лодка была разоружена, а команда интернирована.

За колючую проволоку плохо проникали добрые вести с Родины. Зато перед клеветой на Советский Союз широко распахивались решетчатые ворота и двери бараков. Лагерные пропагандисты убедили Дорофея, что ему навсегда заказана дорога на Дунай, что он будет расстрелян на месте сейчас же после того, как выяснится, кто он. И потому, когда в лагере появился человек, назвавший себя доверенным «Русского братства», и предложил интернированным помощь, Дорофей принял ее.

Трудовой батальон, куда попал Дорофей, строил автомобильную дорогу на Кипре, бетонировал стратегические аэродромы, расширял автостраду, идущую по африканской пустыне, укреплял берега Суэцкого канала, прокладывал нефтепровод.

Безрадостный труд, чужое солнце, чужая земля, чужой хлеб, чужой воздух, одиночество истощили Дорофея физически и душевно.

Работорговцы из «Русского братства» определили его в монастырский госпиталь. Тут он и попал к вербовщикам американской разведывательной службы. Они явились перед ним под видом спасителей из так называемой «Лиги человеколюбия».

Вылечив, поставив на ноги, они определили его в свою законспирированную школу «Трудовой приют». Размещался он на берегу Тихого океана, в Южной Калифорнии, и содержался за счет «рокфеллеровского фонда».

Процесс воспитания Дорофея Глебова был длительным. В первый год он ухаживал за деревьями приютского сада, изучал английский и регулярно, каждый день, слушал лекции, которые должны были привить ненависть к Советскому Союзу.

На второй год отцы приюта ввели специальные дисциплины: топографию, радиодело, искусство проникновения через пограничную линию, скрытой разведки в тылу врага, умение скрываться под чужим именем.

После окончания школы Дорофея Глебова перебросили в Германию. На высокогорном озере и на Дунае он прошел дополнительный курс обучения.

Еще там, на секретной базе «лягушек», узнав о том, что ему предстоит сделать на Дунае, Глебов решил вернуться к матери, жене, сыновьям. Прийти и сказать, что незаконно перешел границу. Дома, конечно, спросят, где пропадал столько лет, что делал, почему явился глухой ночью?

Ничего не утаит. Правду скажет.

Мать, дети и жена не выдадут его властям. Спрячут или отправят в плавни, где можно жить вольно, не попадаясь на глаза ни пограничникам, ни милиции. Волки и рыси будут его соседями. Да болотная выпь. Ничего! Стерпит до поры до времени.

Уверенность Дорофея Глебова в том, что он не будет выдан властям, имела прочное основание. Дунайские вольные рыбаки издавна ненавидели все, что укладывалось в понятие власть, ненавидели румынских жандармов, бояр, скупщиков из Констанцы и Галаца, шинкарей, налоговых сборщиков. Считалось делом доблести и геройства поиздеваться над примарем, городским головой, над полицейским. Честь тебе, русский рыбак, если ты сорвал трехцветный желто-сине-белый флаг и втоптал его в грязь. Ты вызывал одобрительный хохот друзей и товарищей, если выкалывал сазаньей костью глаза королю Михаю, изображенному на парадных иконописных плакатах. Тебе помогали все рыбаки, когда ты ночью пробирался с контрабандным грузом из гирла Дуная в Черное море. Тебя прятали от королевских пограничников, идущих по твоему следу. Объявленный вне закона, ты мог годами жить в неприступных для жандармов дунайских плавнях. И хлеб, и рыбу, и вино доставляли тебе в тайное убежище друзья. Ты становился богатырем, любимцем дунайского народа, его героем, когда начинал открытую войну с королевской властью.

Тридцатого сентября пограничники Федор Щербак и Михаил Сухобоков приказом начальника заставы Смолярчука были назначены в наряд. Они затаились на берегу Дуная, в густом кустарнике, напротив острова Тополиный. Не сводили глаз с дома бакенщика Уварова, наблюдали за рекой.

Высокие, по-осеннему яркие звезды отражались в Дунае. Темный сырой песок берега сливался с гладью реки.

Хорошо было сейчас на краю советской земли. Уже нет или почти нет ни комаров, этого бича низовьев Дуная, ни удручающей духоты. Нет еще ни дождей, ни промозглых сырых туманов. Золотой перевал с лета на осень. Дышится легко. Воздух хмельной, винный. В садах дозревают поздние сорта яблок. Набирает самый сладкий сок айва. Усыхает на корню камышовая тайга. Черные дунайки с утра до вечера курсируют между островами-бахчами, перевозят на большую землю арбузы, душистые дыни. Виноградари готовятся к уборке обильного урожая: извлекают из прохладных заветных мест дубовые винные бочки, налаживают давильные машины и долбленые из цельного дерева корыта. Скоро на всем побережье Дуная люди перестанут пить воду. Молодое солнечное вино, легкое, как воздух, будет утолять жажду взрослых и детей.

Час за часом отбивал время большой колокол ангорской церкви.

Неумолкаемо, в борьбе за место на воде, галдели перелетные птицы: гуси, пеликаны, журавли, отдыхающие в плавнях перед тем, как совершить перелет в Африку. Только одни лебеди стойко отмалчивались. Глухой ночью, кем-то потревоженные, подали и они свои голоса, затрубили:

— Килль-клии!… Килль-клии!…

А мгновение спустя послышалось удивительно благозвучное, скрипично-нежное, мягкотрубное:

— Анг!… Анг!…

И вскоре опять понеслось обыкновенное, грубовато-гортанное:

— Килль-клии!… Килль-клии!…

Федор Щербак, не отрывая взгляда от реки, прислушивался к пронзительно ясным, чистым, то будто грозно предостерегающим, то радостно призывным, то ликующим крикам лебедей и вдруг подумал: «Лебединый край. Ангора!… Ангора!… Наконец-то я понял, почему Ангора есть Ангора. За лебединые песни ее так прозвали».

— Слышишь? — прошептал Щербак.

— Что?… Где?

— Нет, ничего. Показалось. Отбой!

Михаил Сухобоков пренебрежительно махнул рукой на Дунай.

— Я так и думал. Знаешь, Федя, я вот жду нарушителя, а сам твердо знаю: зря томлюсь, ничего не выпадет на мою долю.

— Откуда же у тебя такое твердое знание? На кофейной гуще гадал?

— Опоздали мы с тобой родиться. Не в те времена живем. Теперь лазутчик глухой ночью да еще через дунайскую границу не полезет. Теперь он больше в мягком вагоне со всеми удобствами или в Ту-104 с паспортом туриста в кармане путешествует. Сколько ты служишь на границе?

— Год.

— А хоть одного нарушителя ты задержал?

— Не пришлось пока. Это же очень хорошо, что не идет сюда нарушитель: боится, потому и не идет. Выбирает место полегче, понадежнее, безопаснее. Ладно, помолчи! Потом поговорим.

Так перешептывались пограничники в эту ночь, пока регенсбургская яхта «Цуг шпитце» спускалась вниз по Дунаю.

Она уже вошла в советские воды, миновала Сулинское гирло и спешила к румынской Килии.

Федор Щербак не сводил глаз с Дуная. Темно вокруг, рощи черной ольхи непроглядными тяжелыми тучами давят берега, звезды скрылись в набежавших облаках, а Дунай не мрачнеет, мерцает перламутровой голубизной, почти светится. Вот за это, наверно, он и прозван голубым.

Смотрит пограничник на великую реку, и ему кажется, что она вместе со звездами и луной является источником света на земле.

Дунай для Федора уже давно перестал быть чужой рекой. Породнился он с ней за время солдатской службы, полюбил. Все успел прочитать о Дунае, что достал в городской библиотеке и у книголюбов. Все легенды, все песни о батюшке Дунае записал в толстую тетрадь.

Видел он своими глазами только нижний советский Дунай от Вилкова до Рени, а рассказывал о нем так, будто тысячу раз бывал на всем протяжении реки, протекающей по территории восьми государств Центральной и Восточной Европы.

Щербак и до призыва в армию любил докапываться до самого корня любого дела и делать его в полную силу. И дело платило ему добром. Самую ответственную и деликатную службу начальник заставы доверял прежде всего Федору Щербаку. В гирле Дуная насчитывались тысячи островов, протоков, стариц, болот, озер, плавней, ериков, но все они, даже имеющие самые причудливые названия, были известны Щербаку.